Николай Семченко
КРАЙ СВЕТА
Романтическое повествование с двойным сюжетом
СТРАНИЦА 3
Переход к страницам [1],[2],[3],[4],[5]
МЕЛЬГЫТАНГИ — ОГНЕННЫЕ ЛЮДИ
(Продолжение)
Снег валил тяжелыми мокрыми хлопьями. Оленей и нарты пришлось бросить: упряжки застревали в рыхлом месиве, а по утреннему насту хоры* сбивали копыта. Собаки тоже с трудом набирали ход, отказывались тащить нарты. Псы ложились в снег и лежали, равнодушные ко всему на свете. Вожаки исподтишка перекусывали и обгладывали алыки* — и тогда на восстановление упряжки требовалось несколько часов.
Измотанные казаки к вечеру выбирали безветренное место, где снега было поменьше, и разводили костры. На огонь почему-то прилетали совы и молча кружили над лагерем. То одна, то другая белая птица опускалась на наст и застывала, уставив пылающий взор на людей. Юкагиры шептали под нос заговоры: сов они почитали волшебными, боялись их якобы тайного могущества.
— Тьфу, тьфу, снежная бабушка! — бубнил Ома. — Никто тебя не звал охотиться! Улетай, бабушка, улетай! Кушай воздух — зверей нам оставь…
Совы взлетали со своих мест, молчаливо удалялись в лес. Юкагиры называли их плохим птичьим народом: поймают зайца ли, куропатку ли, выберут клювом самое лакомое — мозг, глаза, а остальное бросят. А могут и вовсе ничего не есть, кроме воздуха. День и ночь летают — не устают. Волшебные птицы!
— Что за небылицы? — не верили казаки. — И какая такая бабушка? Птица — и весь сказ! А то — бабушка снежная…
Атласов нашел-таки объяснение названию сов по-юкагирски. Совы сидели неподвижно, сгорбившись — напоминали старых женщин в толстых кухлянках. Якуты тоже прозвали этих птиц каар-эбэ*, уважали их за способность долго обходиться без пищи. Дело не в волшебстве или сверх естественных возможностях — просто «снежные бабушки» научились сносить невзгоды жизни в тундре.
На привале казаки обсуждали поведение сов, обсыхали, ели, вели неспешные беседы — и трудности пути, нелепые обиды забывались. Да к тому ж, коли Атласов даст каждому по чарочке, и песни можно петь. Но больше всего казаки любили вечерние разговоры с самим Владимиром Владимировичем. Простой мужик, вроде их самих, а знал много, повидал немало, и здесь, в Корятчине, всё примечает, ну ладно бы — обычаями и нравами интересовался, а то ведь выспросит у иноверцев название каждого кустика, малой птахи или какого-нибудь неприметного ручья — многое ему надо уразуметь!
— Всё бы хорошо, — пожаловался молодой казак Яшка Волокита, — да болезнь приключается: зубы шатаются, дёсны пухнут…
— А я что велел? Пейте отвар стланика! Приметили, поди: коряки его заместо воды дуют — и здоровы!
— Больно противная водица, — сплюнул Яшка.
— А я вот что скажу, — продолжал Атласов. — Ермак Тимофеевич много стрельцов и казаков из-за цинги потерял. Никто не надоумил их пить стланиковую воду. Нарвите веток стланика, запаривайте в воде и пейте. Слыхали?! И строганиной не гнушайтесь. Вместе с чукчами и юкагирами её употребляйте. Они-то знают: в варёной рыбе да мясе полезности, видно, меньше. Силы нам, братцы, нужны, чтобы Камчатку изведать, всю её выглядеть…
— Да, мужики, силу терять не след, — усмехнулся толмач Иван Енисейский. — Чукчи-то что говорят? На Камчатке-реке, мол-де, живут в горах великаны, до девяти китов враз на плечи закинуть могут. Вот где страх-то! Слабый на них только взглянет — враз от страха обделается…
— И веришь ты им, — откликнулся казак Голыгин. — Отец говорил: брёл с мужиками в Сибирь, и всё их великанами стращали — якобы у городка Табаринского живёт страшилище в две сажени вышиною. Схватит одной рукой — только кишки полезут! И что? Оказалось — пустое, выдумка, сибирцы нарочно русских пугали, чтобы не забирались вглубь их земель.
— Всё может быть, — упорствовал Иван Енисейский. — Сказывают, Ермак-то Тимофеевич сразил-таки в Сибири великана.
— Побаски! — засмеялся Голыгин. — Для малых деток сказки…
— Ладно вам мудрствовать, — примирил Атласов спорщиков. — Человеку удивительнее всего небо и земля. Сколько жить будешь, столько и удивляться. Но самое пустое дело — принимать всё на веру. Ежели увидим великана, тогда и помудрствуем, как быть.
Через семь дней отряд достиг большой реки. Камчатка ли это? Казаки с любопытством взирали на высокие холмы, поросшие мрачным лесом — совсем иная земля, нежели пенжинская тундра: простора меньше и кругом — камни, камни, ни единого иноверческого балагана или землянки. Однако к вечеру зоркий Иван Енисейский в перелеске на противоположном береге приметил какое-то движение: нет-нет да и шевельнутся верхушки кустов, будто кто-то, таясь, за ними ползал.
Стрелки кинулись к тому месту и вернулись с молодым комоглазым парнем в белой короткой кухлянке и меховых штанах. Вырываясь из рук служивых, он громко вопил, повторяя одно и то же слово:
— Русаки!
— Что он говорит? Переведи! — велел Атласов Енисейскому.
Иван затолмачил с парнем, но, похоже, разговора не получалось: Енисейский, не зная, как истолковать некоторые слова, снова и снова задавал вопросы, а собеседник, не понимая его, растерянно вертел головой, разводил руками — не понимаю, мол, и снова повторял восторженно и испуганно: «Русаки!», показывая пальцем на казаков.
— Вроде, он знает, что мы — русские люди, — сказал Енисейский. — А больше понять ничего не могу. Не знаю я его языка.
Атласов выхватил взглядом Ому из толпы казаков, кивнул: подойди, мол. Тот нехотя приблизился.
— Славный Ома понимает язык птиц, его ни соболь, ни лиса не обхитрят: Ома умеет читать их следы, — ласково заговорил Владимир Владимирович. — Но знает ли Ома язык, на котором объясняется этот человек? Неужели не знает? Не от того ли молчит мудрый Ома, что ему стыдно, как волку, попавшему в капкан?
Князцу приходилось льстить, чтобы вызвать его расположение, но и о подначках Атласов не забывал.
Князец спесиво глянул на Атласова, оттопырил нижнюю губу в презрительной гримасе и что-то забормотал парню. Тот наконец понял, обрадовался, кинулся к новоявленному толмачу, но Ома отпихнул его в снег — не забывайся, не ровня!
— Этот человек расскажет мельгытангам всё, — объявил Ома. — Он станет говорить языком тела…
Казаки недоумённо переглянулись: как это? Но парень уже показывал жестом — отойдите, встаньте в круг. Все отступили, оставив его в центре. А юноша взмахнул рукой: тише! — и начал приплясывать, приседать, словно бы замёрз и никак не может согреться, насторожился, замер, приставил ко лбу ладонь, вглядываясь вдаль — на его лице отразились испуг, удивление, смятение. Прикрывая руками живот, он упал на землю и отполз в кусты.
— Показывает: их человек упал в воду, вымок и стал греться у костра, — пояснял Ома. — Так, голый, и увидел: плывут по холодной воде неведомые байдары. Испугался человек!
А парень продолжал танец, изображая бородатых людей с чудесными огнеными палками за плечами. Показал пальцы на руках и ногах: «Мача!» — не сосчитать, мол, пальцев не хватит.
— Русаки! — повторял за ним Ома. — Федот — главный мельгытанин.
Постепенно казаки поняли суть необычного действа: к камчатскому берегу пристали суда с отрядом Федота Алексеева. Русские пожили тут, наладили свои «большие лодки» и куда-то уплыли, а через несколько лет сюда снова пришли морем бородачи-кочевщики, интересовались мехами, рыбьим зубом, золотом — хорошие люди, местных сидельцев не обижали, вместе с ними жили, девок молодых своими жёнами сделали — ох, и любили они мельгытангов, сладка с ними любовь, и народились от тех браков красивые крепкие дети. Местные тойоны* — потомки русаков, в их честь и речку Русаковкой назвали.
А река Камчатка — далече, на её берегах живут камчадалы, совсем другие люди, и боги у них другие, и юрты иначе ставят, и великая битва у них, говорят, сейчас идёт. И прежде чем попасть в Камчадалию, немало рек перейти надобно, а главная из них — Панкара*, и на ней стоит корякский острожок Хангота. Ай, велик! Построен на горе, вокруг его земляной вал высотою в сажень, толщиною в аршин. А внутри городища к этой стене приставлены высокие жерди, верхушки у них вилками, а на те вилки поположены поперечные жердины, и к ним колья привязаны. Не просто попасть в острожок — сильные, смелые воины охраняют три входа и днём, и ночью. С копьями и стрелами сидят у бойниц, боем встречают незваных гостей. А вот здешние люди, на Русаковке живущие, мельгытангов уважают. Они всегда верили: придут новые бородатые люди, много-много русаков, и ох как плохо станет тем, кто обижал их младших братьев. А разве не братья? В крови многих мужчин местных родов бежит и кровь мельгытангов: огненные люди — их предки.
Енишкегечь — так назвался молодой коряк — оказался смыленным малым, за несколько дней научился немного понимать по-русски, привязался к казакам.
— Ениш… Тьфу! И не выговоришь. Что за имя? — смеялись, бывало, казаки. И парень охотно объяснял — опять позорище* устраивал: идёт беременная женщина по тундре, тяжело идёт, коренья ищет — вот и сума в руках, вдруг откуда ни возьмись — мелведь, так рявкнул, что без чувств повалилась баба в высокий кипрей, там и родился мальчик. Енишкегечь — значит, Кипрейный.
— А не скажешь ли нам, Кипрей, дорогу к реке Панкаре? — спросил Атласов парня. — Пойдёшь ли с нами туда?
Улыбка мотыльком слетела с губ Енишкегеча, он помрачнел и испуганно затряс головой:
— Нет, Большой мельгытанин, нет!
— Ты дороги не знаешь?
— Плохая дорога к Панкаре…
— Ну и что, пройдём, нас много, собаки вывезут, оленей у местных сидельцев выменяем на свой товар…
— Нет, — крикнул Енишкегечь. — Через урочище Ункаляк, однако, идти надо!
— Так что же?
— Страшное место, заколдованное.
— Кипрейный желает получить хорошую награду? Вот! — Атласов показал коряку кусок ярко-красной ткани.
Енишкегечь оживился, в его узких глазках вспыхнул живой огонёк:
— Хорошо, буду проводником. С мельгытангами Енишкегечь не боится заколдованного места…
— Да что ж это за место такое?
— Живёт там Ункаляк — каменный враг. Идёшь, идёшь — вдруг он глыбы начинает метать, редко кто живым уходит.
— Так обойдем это место. Велика мудрость! — присвистнул Атласов. — Хотя всё это сказки — про великанов…
— Не-е, — вздохнул парень. — Ункаляк есть, он требует жертву себе. Кто его обойдёт, тому вовсе плохо будет: мор нашлёт!
Ну, не сказочная ли страна Камчатка? На каждом шагу — неожиданности, вот и Ункаляк этот… Что за Соловей-разбойник такой?
Но никакого каменного врага-великана казаки в урочище не увидели — там высилась только огромная груда глыб. Егишкегечь, завидев её, поднял большой камень и, надрываясь, потащил к куче.
— Всё! Бросил жертву Ункаляку! — объявил после. — Хорошо дальше пойдём, хозяин не станет сердиться. Видите, другие люди тоже его задабривали. Sjy какую кучу камней накидали!
Прошли ущелье, и отряду то и дело стали попадаться иноземческие юрты, в которых порой жило до ста-ста пятидесяти человек. Но каждая семья имела своё летнее жилище — балаган на высоких столбах, чтобы мыши не лезли к припасам да чтоб водой не заливало. Где-то казаков встречали смирно, а где-то — великим боем: бросали камни, выставляли острые копья, бились палками. Но стрелки приступали к стенам со щитами и зажигали непокорные городища, и становились против ворот — так и побивали противника. Впереди казаков понеслась по Камчатке весть: идут мельгытанги, это великие шаманы — их волшебные палки гром и молнии изрыгают, сильны и свирепы те бородатые люди, и лучше им не перечить…
Наконец, Енишкегечь привёл казаков к большой заснеженной реке:
— Вот Панкара!
А на следующий день юкагир Ерёмка Тугуланов пошёл по следу дикого кабана и забрался далеко в лес. То, что он там увидел, поразило настолько, что даже вскрикнуть не смог — дыханье от радости спёрло: снег — сплошь в следах соболя! Зверьки, притаившись в кедраче, вытягивали остренькие мордочки, с любопытством разглядывая человека.
Ерёмка побежал в лагерь, падая и смеясь от радости. Сразу же разыскал своего дружка Яшку Волокиту — тот однажды спас его на медвежьей охоте, и Ерёмке хотелось ответить добром на добро.
— Нашёл! — зашептал юкагир другу на ухо. — Нашёл соболя видимо-невидимо! Пойдём охотиться!
Но Волокита — прозвище точное! — стал тянуть:
— Ты в своём ли уме? Не велел Атласов из лагеря надолго отлучаться. Сказано: всем отдыхать. Завтра пойдём дальше. Ослушаешься — порку устроит…
Ерёмка моргал хитрыми глазами, соображая: что бы предпринять? Нельзя упускать такой счастливый случай — добыть много меха, и какого! Ай-яй-ай! Как же про князя Ому не подумал? Надо всё ему рассказать, он-то сумеет уговорить огненных людей остаться на Панкаре. И верно: Ома тотчас собрал юкагиров, явился с ними к Владимиру Владимировичу.
— Желаем остаться на здешней реке, — заявил он. — Будем охотиться, соболя на ясак добывать!
— Надо дальше идти!
— Ты на Лесной не дал нам добыть мехов, — учтиво улыбнулся Ома и жестко поиграл желваками. — Если и здесь не дашь — назад повернём.
Атласов потемнел лицом, крепко стиснул зубы, но, пересилив свой гнев, нехотя вымолвил:
— Даю один день. Идите! Моё слово — последнее, — и повернулся к делегации спиной.
Следить соболя вместе с юкагирами ушли пять казаков. К вечеру все вернулись, кроме Ерёмки и русских.
— Остались на ночь, — объяснил Ома, пряча глаза. — Поставят петли — с богатой добычей вернутся.
Казаки на ночь окружали лагерь санями, на которых везли поклажу. И на этот раз поставили заграждение: мало ли какая напасть может приключиться. Юкагиры устроились, как обычно, отдельно. Сторожевой казак, бодрствовавший в карауле, прислушивался к ночным шорохам: ему мерещились приглушённые голоса, шуршанье снега… Чу! Будто кто идёт… Казак насторожился, поднял пищаль, и тут кто-то бросился ему на шею.
Караульный успел-таки выстрелить, Казаки пробудились, поднялся гвалт, открылась стрельба. Атласов ожидал увидеть какого угодно врага, но выяснилось: лагерь окружили юкагиры, с которыми делили все невзгоды похода, ели-пили из одной посуды. Потрясая копьями, недавние союзники с дикими выкриками выскакивали из-за укрытий.
— Убьём огненных людей! — призывал Ома. — Зачем они пришли на наши земли? Зачем свои законы устанавливают? Убьем мельгытангов, убьём!
Казаки, отстреливаясь, залегли в центре круга. Первая атака принесла нападавшим успех: трое служивых неподвижно лежали на снегу, несколько человек перевязывали раны.
Отбивая второй натиск юкагиров, казаки отошли далеко от того места, где хранились боеприпасы. Бессильно сжимая кулаки, они видели: юкагиры растаскивают оружие и порох.
Едва забрезжил рассвет, Атласов приказал пересчитать оставшихся в живых. Проверили, сколько оружия и припасов имелось в наличии.
— Три пищали, два самопала, десять пистолей да сабли, — доложил Иван Енисейский.
Положение было незавидным. Но с наступлением дня юкагиры отошли от лагеря, затаились за ближними холмами. Самые смелые из них высовывались из кустов, гоготали, вертели над головами захваченными в обозе самопалами.
— Слава богу, — крестился Иван Енисейский, — эти нехристи не умеют ими пользоваться. А то бы…
День прошёл в тревоге. Отбили одну атаку, другую, и юкагиры успокоились до вечера. Раненых наскоро перевязали, уняли кровь. Сам Атласов тоже был ранен. А ночью в лагере — новое происшествие. Два казака захватили лазутчика и, не давая ему опомниться, оглушенного притащили к Владимиру Владимировичу в мешке. Тот, услышав голос пятидесятника, завопил по-русски:
— Скорее! За оружием! Я покажу!
Это, оказывается, был Яшка Волокита.
— Почему голоса не подавал? — спросил Атласов. — Мы подумали: юкагир-лазутчик!
— Могли и отмутузить, не глядя, — добавил Енисейский. — По первое число!
— Да не понял я, кто меня скрутил, — рассмеялся Волокита. — Они молчали, и я молчал. Но хватит лясы-то точить. Скорее за мной! Покажу, где оружие лежит…
Казаки прокрались к указанному месту. Там, скрючившись, сидел Ерёмка Тугуланов. Под ним, как под наседкой, лежало пять самопалов. Это были ружья казаков, ушедших накануне вечером вместе с юкагирами на охоту.
— Что случилось в лесу? — допытывались казаки. — С чего юкагиры взбесились?
Яшка, отдышавшись, начал рассказывать:
— Поохотились знатно. Оме показалось мало, захотел ставить петли на соболей. Но казаки, царствие им небесное, — у Яшки навернулись слёзы. — засмущались: как так? Не было уговору на ночь оставаться. Иноверцы выхватили ножи и бросились на нас. Тут Ерёмка свалил меня с ног и закрыл собой…
Тугуланов закивал головой:
— Ага! Легла моя на Яшку и кричит: не дам обидеть! Спасла Яшка Ерёмку. Яшка тоже Ерёмку спасла. Рази можна дать убивать друг друга?
Волокита обнял юкагира и продолжал:
— Закололи, разбойники, всех. И с меня глаз не спускают, скачут вокруг. Не догадались, однако, с убитых самопалы снять. Они и меня прирезали бы, если бы Ома не остановил: пусть, мол, живёт, мы ещё вернёмся. А ещё сказал, что Атласов скоро перед ним на коленях заползает — ждут, мол-де, подмоги с Чукотки от Канмамутея, так-то!
— Побьют они нас, — вдруг запричитал стоявший рядом с Атласовым сухонький Даниил Пирогов. — Спаси и помилуй, боже!
— Не скули, — насупился Атласов. — Выберемся отсюда — порку устрою. Чего смуту наводишь, ирод?
Пирогов, разом онемев, со страхом видел, как стремительно багровеет смуглое лицо начального человека. Ох, на рукоприкладство может сорваться, а ручища у него тяжёлая, не дай Бог!
— Полноте вам, — встрял Волокита, — тут в полуверсте стойбище, большие юрты — видно, богато сидельцы живут. Вот бы туда пробиться! Никакие юкагиры нас оттуда не выкурят…
— Это дело, — прищурился Атласов. — Будем пробиваться!
Богомольный Пирогов часто-часто закрестился: и опала миновала, и, даст Бог, выберутся они из этого проклятого места.
— Ну-ну, Даниил, Богу помолимся в стойбище, если проберемся туда. А пока, — Атласов хитро прищурился, — «ищите — найдёте, стучите — отворят вам». Так, что ли, в Писании сказано?
— Так, так, — закивал Пирогов. — Просите, и дано будет вам, ищите и надейтесь…
— Ну, что? Искать, так искать! — Атласов озорно рубанул рукой воздух. — А что, ребята, пуганём напоследок изменников?
Ночь выдалась ясной, светлой. Юкагиры, высыпав из-за кустов, небольшими группами приближались к лагерю.
— Передние стрелки пойдут вон туда, — показал Атласов на рощу. — Палите что есть силы! Задние — не теряться: будут иноверцы наседать, стрелы пущать — пугайте их из пищалей. Даст Бог, прорвемся…
* * *
Потап Серюков не нашёл отряд Сидора Бычана. Тундровые жители говорили, что мельгытанги, взяв добрый ясак, ушли на Анадырь-реку. Делать нечего, казаки решили повернуть обратно — на соединение с отрядом Атласова.
Однажды, когда устраивались на ночной привал, порыв ветра донёс чей-то надсадный крик. Потап направил двух казаков на разведку: кто орёт, чего надобно? Вскоре посланные вернулись. С ними, прихрамывая, шёл Ерёмка Тугуланов. Никто, конечно, не ожидал встретить его в здешних местах.
— Ерёмка! Ты ли это, братец? Уж не леший ли тебя в эту глушь занёс? Ыот встреча так встреча! — Потап радовался от души.
Ерёмку усадили у огня обсушиться.
Закрывая от наслаждения глаза, он долго пил кипяток, заваренный сушеной смородиной. Казаки нетерпеливо подталкивали его: когда будешь говорить? Но Тугуланов, покрякивая и причмокивая, невозмутимо продолжал чаёвничать.
— Да скажи, наконец, как очутился-то здесь? — не выдержал Потап.
— Не томи душу! — просили и другие казаки.
— Идти скоро-скоро к Атласову надо, — проронил Ерёмка, вытирая губы ладонью. — Мои сородичи зла ему желают. На Панкаре в осаде держат.
Но запас русских слов у Ерёмки был невелик. Потому он встал, повелительно взмахнул руками, требуя тишины, — и принялся в лицах изображать события страшной ночи.
Казаки взволнованно смотрели невесёлое представление. Жесты, мимика и междометия Ерёмки помогли им понять: вот уже которую неделю Атласов сидит в заброшенном корякском острожке, окружённый юкагирами. Надо идти к Панкаре!
***
Устрашающе молчалив и неприступен Атласов. Ни один мускул на лице не дрогнет, когда смотрит на Ому и его приспешников. Словно застыл Большой мельгытанин, поражавший прежде буйным нравом. Никто не знает, что на уме у начального человека, какую месть он замышляет изменщикам. И казаки, и юкагиры хорошо знают беспощадный характер предводителя, да и крепость его кулака многим знакома не понаслышке. Но спокойна рука Атласова.
Что, в самом деле, решить? Надо ли наказывать изменщиков сию минуту — батогами, хлыстами, держать их под надзором в холодной землянке без пищи и воды? Ведь достоверные известия пришли с Чукотки: Анадырское зимовье окружено юкагирами и чукчами, они грозятся учинить русским великое разорение. Узнав об этом, спешно вернулся назад отряд казаков, высланный на розыски Атласова.
Что делать, как быть? Худо поступит Атласов, если, как собак, прибьёт своих вероломных спутников. «Тундровая почта» тут же понесёт весть об этом по стойбищам и кочевьям, а как она дойдёт до сородичей юкагиров — те обозлятся в отместку разрушат Анадырское. Придётся, видно, простить Ому. Не стоит держать в напряжении весь лагерь, ведь надо идти дальше, к югу Камчатки. И даже можно сделать уступку: пусть люди Омы охотятся на Палане и Лесной — хороший ясак заплатят царю. Да и казакам после пережитого надобно придти в себя, успокоиться, окрепнуть. В осаде они изнервничались, изголодались: даже пришлось отваривать лахтачьи ремни* и сдабривать тот бульон корой деревьев. Юкагиры никак не ожидали, что на подмогу мельгытангам внезапно нагрянет отряд Серюкова. Побросав свои копья и луки, они униженно запросили пощады, и сам Ома распростёрся ниц перед Атласовым.
Однако объявленная милость не обрадовала изменников. Угрюмые юкагиры хранили молчание. И только молодой корякский князик, которого с десятком воинов на помощь Оме, видимо, прислал Иктеня, шумно радовался: Атласов велел забрать у него всех оленей и отдать казакам на пропитание — он посчитал это истинным знаком прощения.
Своё появление в стане Омы князик объяснял тем, что заблудился-де в тундре, увидел людей — в гости к ним пришёл. Но Атласов ему не верил. Он подозревал: предводители аборигенов готовят большую битву с русскими. И решил сделать ответный ход: отправил в Анадырское Яшку Волокиту и Ерёмку Тугуланова. Они возвесят тамошним чукотским родам, что мельгытанги целы и невредимы, затея бунтовщиков провалилась, и Ома покорён. Огненный дух по-прежнему защищает русских от бед и поражений. Такое известие, считал Атласов, должно образумить Канмамутея, желавшего посрамить и разорить Анадырское. Если посрамлён Ома, лучший воин юкагиров, то и чукчам нечего надеяться на удачу.
Казачье житьё в корякском стойбище разнообразием не отличалось. Так же, как и туземцы, они долго спали, ходили на рыбалку, кашеварили. Русские тоже питались рыбой, мясом, кореньями, разве что в отличии от аборигенов ухитрялись готовить блины и оладьи, а оленину жарили прямо над огнём — варёная приелась, и хотелось чего-нибудь особенного.
Вместе с жителями стойбища казаки охотились на зверя, и чинили нарты, и рубили деревья на дрова — мало ли работы! А чтобы хоть как-то скрасить скуку долгих зимних вечеров, служилые тайком от Атласова попробовали поставить вино, и нашли ведь способ! Одному из казаков случилось глотнуть окисший рассол голубицы, с осени заготовленной местными сидельцами, и почувствовал он хмельной вкус. Тут же клиунул товарищей и, приготовив котел, к великой радости соучастников поставил ягоду на бражку. И начались опыты!
Проведав, что коряки гонят вино из сладкой травы агагатки, казаки тоже принялись мочить её в воде, квасить с толчёными кедровыми орешками, смешивать с той же голубицей — ничего, доброе сусло получалось, но всё ж не забирало как положено: пошумит в голове да и успокоится, сладко да не хмельно.
Русский человек, если выпить захочет, а горячительное зелье взять негде, всё равно найдёт способ захмелеть. Вот и казаки и додумались квасить особливую травку агататку в кипрейном соке, и бражку ту перегоняли, но без успеха: желанной крепости в напитке всё равно не было. И тогда стали класть агататку прямо в котлы, и получили ведь то, что искали!
Трава, закупоренная в котле, бродила так, что посудина аж тряслась и шипела, готовая выскочить из укромного уголка и пойти вскачь по юрте. И чтобы утаить это изобретение от Атласова, казаки, как только он входил к ним, нарочито громко разговаривали, смеялись, пели, а то, дурачась, затевали игру на бубнах: нравится, мол-де, им эта корякская забава.
Но всё ж однажды начальный человек учуял, бес, запах браги. Он поводил носом, фыркнул, подошел к топчану, заваленному волчьими шкурами, и отрыл под н говорливый ими котёл.
— Великая беда от вина порой случается, — сказал он, — и винолюбцев я не терплю — про то ведаете, — помолчал, усмехнулся и затуманился. — Но и радость великая в вине, коли оно с толком пьётся. Что, додумались гнать его даже в снегах? Ну-ну…
И, к удивлению казаков, не тронул посудины, только на выходе обернулся, покачал головой и пальцем погрозил:
— Чтоб тайно не пили! И мне бы чарку поднесли! Посидели б вместе, братину по кругу пустили — всё веселее…
Скука, бедное пропитание, ожидание весны, когда можно отправиться в дорогу, тоска, долгие ночи — всё это заставляло искать развлечений. Тешились плясками туземных девок, слушали их заунывные песни, и сами в ответ распевали, мерялись силой и, конечно, позволяли себе чарку-другую веселящего зелья.
Торговые люди, бывшие в отряде Атласова, предложили было нагнать вина из ягод и сладкой травы, чтобы менять его на меха. Уж больно нравилось корякам веселящее питьё! Начальный человек рассердился:
— Что? Товары у вас кончились? Какой охотник из пьяного мужика? Меткость потеряют…
А товаров, в самом деле, было мало, в основном мелочь — холст, усольские ножи, шелковые платки, бисер. Да и называть атласовских торговых людей купцами как-то язык не поворачивается, ибо они столько о ккпле-продаже пеклись, сколько о службе — несли её наравне с казаками. Однако кое-кто наменял на товары немало мягкой рухляди, и молодой юкагир Тимошка как-то высмеял их:
— Зачем меха копить? Долго рухлядь лежит — быстро портится, цвет теряет, крепость из кожи уходит…
— Учи их, учи уму-разуму, — подзадоривал Атласов Тимошку. — Пусть не жадничают! Готовы и одежду с себя последнюю снять, лишь побольше собольков нахватать…
Атласов привечал Тимошку, ценил его любознательность и пытливость, да и Ому парень поддерживал как-то неохотно: оказался на его стороне лишь потому, что деваться было некуда.
Бывало, Атласов читает Святое писание, взятое в поход, а тут Тимошка войдёт, осторожно встанет за плечом и, затаив дыхание, тоже упр1тся глазами в столбцы букв:
— Опять, начальник, шаманишь?
Атласов, улыбаясь вопросу, в который раз принимался объяснять:
— Не шаманю — читаю! Это, — показывал на значки, — буквы. Ими можно записать все мысли, рассказать об увиденном и услышанном…
— О! Большое это шаманство!
— Да не шаманство! — хохотал Атласов. — Буквы складываются в слова, слова повесть рассказывают…
— Что же, буквы могут разговаривать? Ай! Почему же Тимошка не слышит их голосов? Комар и тот пищит, жучок и тот жужжит, а буквы — немые. Зачем обманываешь?
— Книга умеет говорить молча, — терпеливо объяснял Атласов. — Вот ты когда думу думаешь, то твои мысли вслух не говорят. Так?
— Так.
— Вот и буквы говорят с человеком мысленно. Чтобы понять книгу, надо выучить буквы, и тогда книга станет твоим собеседником, и возрадует душу твою, и спасёт от сомнений, и даст новое знание.
— Тимошка тоже хочет говорить с книгой!
Атласов, как мог, стал учить его азбуке:
— Как отличить букву «о» от «а»? Глянь: «о» — круглый беличий глаз. Похоже? «А» — ровно две жердины, составленные вместе, посерёдке перекладина. Вот «П» — вешала для юколы. Запомнил?
Тимошка довольно скоро научился находить в тексте Священного писания знакомые буквы, с удовольствием выводил их палкой на снегу, и другие юкагиры с почтением и ужасом внимали ему — не иначе великим шаманом стал их сродственник, престранно камлает, ни один шаман тундры, даже самый старый и хитрый, не знает того, чему он научился у мельгытангов!
В Тимошке чувствовалась великая тяга к знанию, не в пример многим казакам, которые и руку-то не умели к бумаге приложить.
Юкагир радовался, что когда-нибудь сможет сам говорить с другими своими родичами при помощи значков на бумаге.
* * *
Когда воздух сладко запах талым снегом, отряд двинулся к реке Тигиль. Юкагиры по-прежнему держались угрюмо, и это выводило Атласова из себя.
— Как будто мы в чём-то повинны, а не они, — горячась, говорил он Потапу Серюкову.
— А мы и повинны, — откликнулся Потап. — Надо было сразу держать их в чёрном теле. Ома — волк в агничьей шкуре, за ним и сейчас в оба глядеть надо…
Атласов велел следить за поведением юкагиров, и обо всем подозрительном казаки, не медля, докладывали ему.
Дорога давалась всё трудней. Нелегко было идти по марям и болотам. С гор побежали грязные ручьи, они мутили чистую воду озёр и рек. Такую воду теперь нужно было отстаивать и кипятить — одна морока с ней! А тут ещё припасы кончились, всех олешек приблудного корякского князца давно съели и теперь довольствовались только куропатками, дикими гусями да зайчатиной. После дальнего перелёта в камчатскую землицу гуси были худы, без единой жиринки, их мясо отдавало тиной и рыбой. Мужикам снились овсяная каша, сало и чёрный хлеб, посыпанный сверху крупной солью.
В тигильской земле водилось много соболей и лисиц. Казаки сбрали здесь богатый ясак. Камчадалы даже обрадовались приходу странных людей, у которых можно выменять железные изделия и разную домашнюю утварь на меха.
Юкагиры были послушны, но всё так же молчаливы. Однажды они попытались тайно уйти из отряда.
Гневу начального человека не было предела. Целый день в лагере свистали тальниковые прутья — ослушников, всех до единого, перепороли.
— Глянь-ко! — казаки захлёбывались от смеха. — Ещё просит розог! Вот басурманское отродье!
Атласов тоже с удивлением смотрел, как худенький юкагир, совсем ещё мальчишка, снова просится под прутья. Сам и штаны меховые снял.
— Бей меня как всех! — канючил он. — Зачем обиду держишь? Сними с меня грех!
Здоровенный казачина, не выдержав его скулежа, сгрёб парня в охапку и, перегнув через колено, всыпал по оголенному месту по первое число.
— Вот тебе, вот! — приговаривал распаренный казак. — Допросился-таки, бесёнок!
Юкагир, взвизгивая от боли, и плакал, и смеялся. Да и другие его сородичи, пройдя экзекуцию, были донельзя довольные.
— Чего это они? — судачили казаки. — Должно быть, рехнулись.
Наконец, Ома открылся Атласову. Оказывается, юкагиры, не получив трёпку сразу, решили, что начальный человек готовит им ужасную месть — ведёт в Огненную землю, чтобы бросить их там в кипящие котлы — на съедение келе*. Наказание их успокоило.
— А разве есть на Камчатке Огненная земля? — спросил Атласов. — Всякое от людей слыхивал, а про такое — нет.
— Шаманы говорят: есть! — доказывал Ома. — Хозяин тамошних мест — Гаечь. Он живёт под землёй. Когда сердится — огнём плюётся. Реки там кипят, горя изрыгают зловонный пепел…
— Будто ад описываешь, — с сомнением показал головой Атласов.
— Ты правда не знаешь Огненной земли? — недоверчиво спросил Ома. — И не знаешь, где Гаечь живёт?
— Уверяю тебя: нет!
— Разве мельгытанги не родичи Гаеча?
— Да с чего ты взял? Нет, конечно!
— Скоро-скоро туда придём — сам увидишь страшную землю…
Ещё в Якутске, впрочем, Владимир Владимирович наслышался от бывалых людей, что на краю света живут огненные люди, которые питаются камнями и забавляются в игры с молниями. Ещё они ездят на лошадях под землёй. И когда те гиганты-жеребцы встряхивают на себе седоков, то случается великое трясение земли. Но разве можно верить этим сказкам? А тут, на тебе, Ома как будто всерьёз что-то знает о неведомой Огненной земле. И что же это за страна такая удивительная, Камчатка?
В конце июня, оставив позади истоки реки Тигиль, горные перевалы и сияние белых ночей, казаки вышли к речке Кануч. Она впадала в глубоководную Камчатку.
ВСТРЕЧЬ СОЛНЦА
(Записки И. Анкудинова. Продолжение)
Кайнын-грабитель*
Мелкая речушка — куропатке хвоста не замочить — была редкостной упрямицей: нет чтобы бежать ей прямо — свивалась, как змея, в бесконечные кольца, и нам пришлось раз десять, если не больше, переходить её вброд. Вдали поднималась цепь сопок, вся долина перед ними колыхалась волнами зелени, расцвеченной яркими розовыми мазками — цвёл кипрей. Картину немного портили высохшие старые лиственницы — с них начинался реденький лесок.
Утомлённые, мы не сразу заметили, как потемнела синева сопок, и краски тундры померкли, постепенно приобретая лиловый цвет — будто промокашка впитывала в себя пролитые чернила. С севера стремительно наползала тяжелая мрачная туча. Нет-нет да пробивался сквозь неё сноп солнечных лучей, и тут же всё вокруг ослепительно вспыхивало малахитом трав и голубизной воды. Но туча надвигалась неукротимо, в её нутре свивались и развивались клубки молний, и в поразительной тишине слышалось их хриплое шипение.
— Скорей, вон к тому холму! — крикнул Лёша, и мы побежали, но всё-таки не успели растянуть палатку — поднялся резкий, холодный ветер, и туча, неожиданно резво прыгнув вперёд, закрыла полнеба и немедленно опустила серебристую завесу дождя. В ту же минуту мы промокли до нитки.
Ветер урчал в траве, трепал чахлый кустарник, прижимал к земле карликовые берёзки. Промокшая куртка леденила тело, в ушах противно завывало, и мы порядком продрогли прежде, чем поставили палатку в затишье сопочки. Дождь усиливался, и, похоже, ему не предвещалось ни конца, ни края.
Кое-как развесив мокрую одежду, мы забрались в кукуль — в нём двоим, конечно, было тесно. Ничего, зато — не в обиде! Разговаривать не хотелось, только бы согреться, согреться…
Палатка с развешанной в ней одеждой, грязными сапогами и мокрыми, провонявшими потом рюкзаками, конечно, не являла собой уютное гнездышко. Озирая её и медленно согреваясь, отчего-то вспомнил, как Вэ И время от времени проводит «курс воспитания». Стоит ему заметить, что на моём рабочем столе скопилось много бумаг и папок, как он быстро проходит в свой кабинет — несколько минут оттуда слышится его сердитое сопение (перегородка-то картонная!), потом, осторожно покряхтывая, шеф подходит к двери и, просунув в её проём голову с торчащими ушами (это от того, что стригся он всегда коротко), интимно произносил:
— Игорь, зашли бы вы ко мне!
Бояркина, не скрываясь, прыскала в кулак, но тут же придавала лицу самоё серьезное выражение и произносила в пространство:
— У вас, Игорь Алексеевич, право, всегда эдакий художественный беспорядок…
Вэ И смотрел на её стол, но придраться было не к чему: Светка отличалась необыкновенной аккуратностью, каждая мало-мальски пригодная для дела бумажка укладывалась в соответствующую папку, и она никогда не тратила время на поиски нужных материалов. Аккуратистка!
Вэ И закрывал за мной дверь, молча показывал на кресло и становился у окна с аккуратными фуксиями на подоконнике.
— Всё вокруг должно лежать и стоять на своём месте, — начинал он.
Когда он говорил про это «лежать и стоять на одном месте», меня разбирал неприличный смех, и приходилось прикрывать губы ладонью, чтобы Вэ и не думал, будто я издеваюсь над ним.
— Человек не должен тратить время на поиски вещей, которыми обладает, — продолжал Вэ И. — Неужели это трудно понять?
— Исправлюсь, — в который раз обещал я. — Просто — некогда…
— Не исправишься, — в голосе Вэ И слышались неподдельные нотки печали. — Такой у тебя характер: хватаешься за всё, и не понимаешь, что незачем это делать и незачем далеко ходить — всё равно не охватишь всего…
Какой-то мрачной философией веяло от этих слов. Вэ И не останавливался на этом и продолжал:
— Ты как наш заяц Тишка… Постелешь ему соломки в уголке, а он выгребет её из-под себя в сторону. Придётся холодный пол не по нраву — забирается на соломку и опять: ширк-ширк её по сторонам! Так и ты: то сюда бумаги пихнёшь, то туда затолкаешь, а хватишься нужной — и нет её под рукой…
Заяц Тишка — притча во языцех. Когда его подарили Зое Антоновне, он был совсем маленьким — эдакий белый крошечный комочек. Его тут же, как кошку, начали приучать к порядку: чтобы спал в углу, не оставлял, извините, чёрных катышков, где попало — производил бы свои деликатные делишки на специально расстеленной газетке и т.д.
Ясное дело, дикий зайчонок поначалу и вёл себя соответственно, и всё-таки чета Колобовых умудрилась привить ему некоторые приличия. Но на Тишку иногда что-то находило: он упорно выгребал из-под себя травяную подстилку, раскидывал её по комнате и носился как угорелый. Может, ему хотелось выскочить из надоевших четырёх стен и убежать на волю в тундру? Легко ли дикой зверушке терпеть регламент, установленный человеком?
Зачем всё это вспомнилось? Наверное, потому, что Вэ И вёл непонятную мне жизнь: редко покидал Каменный, не любил долгих путешествий, не ходил в выходные дни в тундру и даже отказывался от отпусков. Сначала я объяснял такое поведение страстью к работе, пока Зоя Антоновна не объяснила, что хорошая жизнь возможна только на «материке» — вот они и готовятся к ней: в банке уже лежит приличная сумма, внесен пай в какой-то строительный кооператив в Анапе, накуплен целый шкаф хороших книг: сейчас, правда, читать их некогда, а на старости лет времечко будет…
Жизнь взрослого человека — продолжение его детства. Наверное, маленького Колобова и Колобову-кроху учили, что спешить не нужно, что они ещё многое увидят и узнают, что главное — всяческое благоразумие и благополучие. Мои беспечные родители возили меня из одного посёлка в другой, нередко мы оседали и в больших шумных городах, и везде было так много замечательного и интересного, и как много хороших людей осталось в памяти. Только однажды мы долго жили, целый год, на одной небольшой железнодорожной станции, и мимо неё проходили поезда, всё мимо, мимо. А так хотелось, чтобы локомотив остановился! И тогда… А что тогда? Всё равно я бы не запрыгнул на подножку вагона: слишком мал был, да и нужен ли проводнику безбилетник?
А кочевую жизнь мы вели не из-за прихоти: отец был монтажником-высотником. Мне нравились эти бесконечные перемещения по стране, и хотел я тогда быть только путешественником. В дороге человеку открывается весь большой и яростный мир, и только в пути он узнает себя настоящего…
Листок, затерявшийся в записях И. Анкудинова
Выписки из прочитанного об Атласове
Интересно: исследователи до сих пор не знают даже отчества Атласова – одни величают его Владимировичем, другие — Васильевичем. Иные считают, что он родился в Вологде и был малообразованным, у других есть основания думать о нём как об образованном человеке. И насчет путешествия на Камчатку есть несколько версий.
Одна из них, например, гласит, что разведчики-землепроходцы узнали от населения Камчатского полуострова, что за новой открытой землей есть в море-океане целая гряда населенных островов (Курильские острова). Принес с собой казак Морозко "неведомые какие письма", переданные ему жителями Камчатки. Некоторые исследователи предполагают, что это были какие-то документы, подобранные камчадалами с разбитого японского судна. Морозко якобы окончательно убедил Атласова в необходимости снарядить большой отряд и пойти присоединять к России новые ничейные земли.
Собирался Атласов на Камчатку на свой страх и риск. Якутский воевода Михаил Арсеньев, предвидя несомненную опасность подобного предприятия, не дал никаких письменных распоряжений или инструкций, да и средств на снаряжение экспедиции он тоже не дал. Считается, что В.В. Атласов добывал деньги где уговорами и обещаниями сторицей вернуть, а где и под кабальные записи. В начале 1697 года Владимир Атласов выступил на оленях в зимний поход, в отряде было,по некоторым данным, 125 человек: половина русских, половина-юкагиров. Через две с половиной недели они пришли к корякам, живущим в Пенжинской губе. Ясак с них собрали красными лисицами, попутно Атласов, как пишет один историк, «знакомился с бытом и жизнью населения», которое описывал так: "пустобородые, лицом руса-коватые, ростом средние". Впоследствии он дал сведения об оружии, жилищах, пище, обуви, одежде и промыслах коряков.
Он прошел по восточному берегу Пенжинской губы и повернул на восток "через высокую гору" (южная часть Корякского нагорья), к устью одной из рек, впадающих в Олюторский залив Берингова моря, где "ласкою и приветом" обложил ясаком олюторских коряков и привел их под "высоку царевуруку". Здесь отряд разделился на две партии: Лука Морозко да "30 человек служилых людей да 30 юкагирей" пошли на юг вдоль восточного берега Камчатки, Атласов с другой половиной вернулся к Охотскому морю и двинулся вдоль западного берега полуострова.
Если верить исследованиям историков, то поначалу всё было спокойно и мирно, но коряки, в конце концов, не захотели платить ясак, подступили с разных сторон к отряду казаков, угрожая оружием. Юкагиры, почувствовав опасность, изменили казакам и, объединившись с коряками, внезапно напали. В яростной схватке трое казаков погибло, пятнадцать получили ранения, у самого Атласова было шесть ран. Отряд, выбрав удобное место, сел в "осад". Предводитель русских казаков послал верного юкагира известить Морозко о случившемся. "И те служилые люди к нам пришли и из осады выручили", сообщает он о приходе Морозко, который, получив известие, прервал свой поход и поспешил на выручку товарищей.
Соединенный отряд пошел вверх по реке Тигиль до Срединного хребта, перевалил его и проник на реку Камчатку в районе Ключевской Сопки. При выходе на реку Камчатку, в устье реки Кануч отряд поставил крест. Этот крест в устье реки Крестовки, как стала впоследствии называться река Кануч, через сорок лет лицезрел выдающийся исследователь Камчатки Степан Петрович Крашенинников. Он привел в своих рапортах в Академию наук надпись на кресте: "7205 году, июля 18 дня поставил сей крест пятидесятник Володимер Атласов с товарыщи 65 человек". Это было в 1697 году.
По «скаскам» Атласова, камчадалы, с которыми он здесь впервые встретился, "одежду носят соболью, и лисью, и оленью, а пушат то платье собаками. А юрты у них зимние земляные, а летние на столбах вышиною от земли сажени по три, намощено досками и покрыто еловым корьем, а ходят в те юрты по лестницам. И юрты от юрт поблизку, а в одном месте юрт ста (сотни) по два и по три и по четыре. А питаются рыбою и зверем; а едят рыбу сырую, мерзлую. А в зиму рыбу запасают сырую: кладут в ямы и засыпают землею, и та рыба изгниёт. И тое рыбу вынимая, кладут в колоды, наливают водою, и разжегши каменья, кладут в те колоды и воду нагревают, и ту рыбу с той водой размешивают, и пьют. А от рыбы исходит смрадный дух… А ружья у них — луки усовые китовые, стрелы каменные и костяные, а железа у них не родится".
Но сбор ясака среди ительменов прошел неважно — "зверья они не припасали в запас", да и время у них было трудное, поскольку воевали с соседями. В казаках они видели сильных союзников и попросили поддержки в этой войне. Атласов решил встать на их сторону, полагая, что в низовьях Камчатки с ясаком будет обстоять получше. Казаки из отряда Атласова и камчадалы сели в струги и поплыли вниз по Камчатке, долина которой была тогда густо населена: "А как плыли по Камчатке — по обе стороны реки иноземцев гораздо много, посады великие"
Через три дня союзники подошли к острогам камчадалов, отказавшихся платить ясак: там стояло более четыреста юрт! Камчатка, надо полагать, тогда была многолюдной. Из «скаски»: "И он-де Володимер с служилыми людьми их, камчадалов, громили и небольших людей побили и посады их выжгли".
Туча, загнавшая нас в палатку, довольно скоро умчалась на юг, и дождь прекратился так же внезапно,как и начался. От промокшей земли струился лёгкий дымок, и солнце жарило немилосердно. Спастись от него можно было только в лесу, куда мы и направились.
Этот лес в здешних местах знаменит. Впрочем, таковым назвать его можно при большом воображении: тундра — враг деревьев: не даёт им развиваться, потому лиственницы, берёзы и тополя — редкие, кривые, с маленькими листочками. Тундра не даёт им развиваться, сдерживает рост. Но там, где есть вода и песок, колышутся настоящие рощи, и деревья в них — большие, высокие, как в средней полосе России. Эти зелёные островки — настоящие оазисы: тут много зверья, растут грибы и ягоды.
Сначала мы продирались сквозь частокол высохших старых лиственниц, потом поплутали среди чахлых берёзок, выискивая сухой путь, миновали заросли ольхи и, наконец, выбрели к роще тополей. Лёша повернулся ко мне и радостно осветился улыбкой:
— Отсюда до Сухой протоки рукой подать — день пути. Давай-ка располагаться на ночлег здесь. Не знаю, как ты, но я устал дьявольски…
И снова мы поставили палатку, и развесили на соседних кустах кое-какую одежду — пусть просохнет. И чтобы не терять времени зря, решили набрать грибов и ягод.
Путаясь в высокой траве, от нас улепётывали полосатые бурундуки, то и дело слышалось попискивание перепуганных мышей, а сороки, тоже, должно быть, отродясь не видывавшие людей, подняли оглушительный трезвон и перелетали с куста на куст, следуя за нами по пятам..
Какие попало грибы мы не брали — только самые ядрёные, маленькие, их тут было видимо-невидимо. И чёрная смородина нас соблазнила — крупная, как виноград, она была необыкновенно сладкой: ягодку — в рот, ягодку — в посудину, набирали долго. А когда вернулись к стоянке, не узнали её: палатка лежала на земле, рюкзаки разодраны в клочья, в траве валялись расплющенные консервные банки, в кустах — изувеченный спиннинг…
— Кайнын! — воскликнул Лёша. — Воришка! Грабитель проклятый!
Кайнын — так эвены называют бурого медведя. Пенжинские косолапые людей боятся, но при каждом удобном случае устраивают человеку различные пакости. На беду, наш четвероногий грабитель, похоже, был знаком с цивилизацией: очень уж умело добрался до содержимого банок со сгущенкой — расплющил их и потом выдавил, как зубную пасту из тюбика. Наверное, этого мишку когда-то привадили к себе геологи? В последнее время геологические отряды всё чаще появляются в тундре, и ребята от скуки и для забавы подкармливают маленьких медвежат. Они привыкают к человеческой пище и, став взрослыми, не преминут при первом же удобном случае ограбить охотника, рыбака или туриста: тушёнка и сгущёнка для них все равно что лёгкий наркотик.
Мы помянули медведей, мягко выражаясь, недобрым словом, погоревали над измятыми консервными банками, но делать нечего –надо как-то жить дальше… Лёша нашел свой «огнедобывающий» агрегат — медведь его тоже выгреб из рюкзака, но с гастрономической точки зрения палочки и камень его не привлекли и потому остались в целости.
Мы молча развели костёр, на ивовые прутики нанизали крепкие боровички и сунули их в огонь — получился грибной шашлык.
Вкусно-то вкусно, но есть хотелось по-прежнему. Кое-как собрали спиннинг и наудили немного рыбы. Лёша завернул её в листья кипрея, обмазал тёмным, густым, как дрожжевое тесто, илом и закопал в золу, а сверху набросал красных угольков.
— Мечта рыбака, — кратко пояснил он. — Такая рыбка получится — язык проглотишь!
Хариусы, запечённые в иле, и вправду оказались великолепными. Сухая глина легко отваливалась от мяса вместе с кипреем — и приятно, сладко пахло белорыбицей, пареной в собственном соку.
А потом Лёша меня перепугал. Он принёс двух крупных налимов. Рыбины ещё не успели уснуть и, вздёрнутые на кукан, трепыхались, размахивая серыми хвостами. Лёша уселся на камень и спокойно, не морщась, впился зубами в хребтину самого жирного налима. Рыбина забилась в его руках ещё отчаяннее, но Лёша, не обращая на это внимания, продолжал свою трапезу.
Признаюсь, я сначала подумал, что с ним не всё в порядке: мало ли, не справился человек со стрессовой ситуацией, нервы подвели…
— Никогда, что ли, не видел, как рыбу едят? — Лёша блеснул крепкими белыми зубами. — Советую и тебе не брезговать: от свежей рыбы прибывают силы. Наши старики ели её именно вот так, — он снова впился в хребёт налима, — и никогда не болели цингой, да и зубами не мучались. Между прочим, завтра предстоит трудный переход — нужно хорошо подкрепиться, отдохнуть…
— А тебе не противно есть налима живьём?
— Слышал о японской еде суси? — отозвался Лёша. — Это не что иное, как сырые морепродукты! А бифштекс с кровью разве никогда не пробовал? И что? Не противно? То-то!
— Так то ж бифштекс…
— Видно, ты ещё не знаешь, что бывалые тундровики, и русские тоже, всем витаминам предпочитают парное мясо и тёплую кровь. Добудут, например, дикого оленя — сразу же начинают лакомиться его внутренностями. Это первое угощение для всех почётных и уважаемых гостей в домах эвенов!
— Я про такое только читал. Но ведь сейчас в аптеке полно всяких витаминов, в магазинах — фрукты, овощи, даже астраханские арбузы в рыбкооп завезли…
— Но это там, в Каменном! — возразил Лёша. — А здесь, как видишь, всего этого нет… Впрочем, неволить тебя не стану. Как хочешь. Сырая рыба — дело вкуса. Но если окажешься в Москве и тебя поведут в японский ресторан лакомиться дорогущей суси, то вспомни вот этого налима, — он снова впился в хребтину.
Потом Лёша накопал каких-то корешков, нарвал листьев кипрея и всё это разложил для сушки. Из кипрея, знаю, получается золотистый, вкусный напиток — недаром второе название этого растения иван-чай. А вот когда Лёша набрал исландского мха и, выварив его в котелке, поставил отвар студиться, я снова удивился. И тут же получил объяснение: эвенские охотники издавна пьют его как бульон. Тут же Лёша и рецепт привёл, правда, для домашней готовки: надо взять три стакана измельчённого мха, отварить его в течении двух часов, добавить в отвар брусничный сок и сахар, снова довести до кипения, остудить — вот и получился кисель, да ещё какой!
А ночью я опять маялся от бессонницы: донимали проклятые комары, на которых наш дымокур мало производил впечатления, и где-то жутко и часто кричала сова, в прибрежных зарослях изредка слышались всплески воды — наверное, на прогулку вышел утиный выводок.
Я выходил из палатки, чтобы подбросить в огонь сучьев: костер мы решили оставить, чтобы не подобрались непрошеные ночные гости. Над тундрой струился призрачный свет, на востоке протянулась узенькая багровая полоса. Сначала едва заметная, как щель в неплотно прикрытых ставнях, она постепенно расширялась — вот-вот брызнет солнце!
Спать не хотелось. Несколько раз Лёша вылазил из палатки, садился у огня, закуривал папироску от дымящейся веточки и гнал меня спать. Конечно, надо бы его послушаться и немножко подремать, но Морфей, похоже, облетел меня стороной.
Ночь была короткой, хотя всё же это была ночь. А вот в мае и начале июня на Пенжине забывают, что такое ночь. Лишь два-три часа стоят прозрачные, чуть-чуть дымчатые сумерки, и снова — всплеск яркого праздничного дня. Добропорядочным гражданам это если и причиняет беспокойство, то его легко исправить: достаточно, допустим, опустить тяжелые плотные шторы — и в доме наступит желанная ночь. А вот что делать «юношам бледным со взором горячим», то бишь чьим-то любовникам? Незамеченным по Каменному не пройдешь: ты весь как на ладони. И если учесть привычку местных кумушек, страдающих бессонницей, сидеть у окна, то «сарафанное радио» непременно сделает тебя героем дня: шёл, мол, таким-то и таким-то маршрутом, зашёл в такой-то дом, пробыл там… кхе!… кхе… столько-то часов и минут.
ОВ, смеясь, предложила: «А ты не ходи по прямой, сделай крюк к Пенжине — будто бы прогуливаешься… » — Это в первом-то часу ночи? — «А что тут такого? — она удивлённо подняла брови. — Веди себя как человек городской: наших обычаев не знаешь, гуляешь сам по себе, когда хочешь. А может, ты привык к полуночным променадам? Может, ты так с бессонницей борешься… » — Ну, а дальше что? — «А дальше, — она коротко хохотнула, — возвращаешься по улице, параллельной моей, доходишь до скверика напротив моего дома и через него — к моему окну… » — Точно! Под твоим окном такие густые березы растут! Никто не увидит…
Но увидели-таки! Причем, это был коллега ОВ. Плохой стоматолог, он вызывал массу жалоб. Против всех зубных болезней у него был один способ лечения: «Надо вырывать!» И ладно бы, удалял зубы безболезненно, а то ведь народ у него криком кричал, зубы обламывались, ранки потом гноились и щеки его пациентов от воспаления раздувались как первомайские шары. Поэтому, когда в нашу редакцию пришло письмо, в котором дантиста ругали на чём свет стоит, Вэ И его опубликовал. Стоматолог пришёл в редакцию выяснять отношения, и поскольку редактор был на каком-то очередном заседании районной администрации, выслушивать гневные тирады «оскорблённой добродетели» пришлось мне. В ответ на очередное «Какое вы имели право?» я, измученный его бурей и натиском, брякнул: «Редакция не всегда разделяет точку зрения авторов опубликованных материалов. Это в газете на последней странице написано… » Стоматолог ухватился за фразу: «Ах, не разделяете? Так опубликуйте опровержение!» И тут я не выдержал: «Ни за что! Только через суд… »
Стоматолог, матерясь, как пьяный сапожник, хлопнул дверью. В суд он, конечно, не пошёл, потому что накануне неудачно поставил пломбу дочери судьи: когда та лакомилась копченым оленьим языком, пломба вылетела и юная леди чуть не подавилась.
Зубодёр затаил злобу, и только и ждал удобного случая, чтобы мне отомстить. В одну из белых ночей он стал свидетелем моих маневров перед окном ОВ. На нашу беду, из его квартиры всё хорошо было видно, и даже берёзы не мешали обзору. А поскольку он знал домашний телефон ОВ, то тут же и позвонил: «Ольга Владимировна, к вам вор в окно лезет. Милицию вызвать?»
Вот зараза-зубодёр! Казалось, он никогда не покидал своего наблюдательного пункта: как только я перелазил к ОВ через подоконник, звонил телефон…
Но хуже всего было то, что стоматолог как-то позвонил мне на работу и, ёрничая, с восторгом сказал: «Не ты первый и не ты последний через то окно лазишь. Молодец ОВ, умеет мужиков за х*й держать!»
Почему-то я ему не поверил, но всё равно меня грызли сомнения: а вдруг ОВ ещё с кем-то тайно встречается? Она же, заметив пасмурное моё настроение, ласково склоняла белокурую головку мне на плечо и шептала: «Миленький ты мой, если б знал ты, что никого так не любила, как тебя… »
Ах, белые ночи, белые ночи!
Но рассвет ударил по глазам, и всё вокруг запылало и зацвело, и мы, наскоро перекусив вареными чирами*, двинулись в путь по бесконечной мари, вдоль бесчисленных проток, озер и ручьёв. В одной широкой и достаточно глубокой протоке я искупался — сорвался с лесины, которую Лёша перекинул как мостик. Вода была ледяной — я сразу же промёрз до костей и покрылся «гусиной сыпью».
Чертыхаясь, мой напарник разжёг костёр и заставил раздеться догола. На меня тут же накинулись комары и оводы, и я был вынужден, приплясывая и откашливаясь, греться в самом дыму.
Пока одежда сохла, Лёша накипятил кипрея и запёк в огне свои таинственные корешки. Чай показался мне необыкновенно вкусным, а корешки, сладкие и мясистые, чем-то напоминали варёную морковку. И всё-таки, не смотря на такое знатное прогревание, я вскоре почувствовал лёгкое головокружение, лоб взмок, идти становилось всё тяжелее — скорее всего, простудил-таки лёгкие. Но я ничего не говорил Лёше и упрямо тащился за ним. Моя одежда, пока сохла, тоже прокоптилась — не хуже рыбы в шарабане. И на это амбре, смешанное с потом, тучами слетались комары, чёрт бы побрал всё их кровососущее племя!
Больше я не проваливался в ямы и не попадал в ледяные протоки — Лёша останавливался, подавал руку или просто предупреждал о тайных колдобинах и прочих сюрпризах, вообще — молодец, всячески опекал меня, неумеху. Ближе к вечеру нам чуть не повезло: над тундрой раздался тихий рокот — в бледно-синем мареве летел вертолёт. Нам бы, дуракам, догадаться бросить в костёр побольше зеленой травы, чтобы дым пошёл столбом, но до этого мы додумались, когда винтокрылая стрекоза уже пролетела мимо.
— Да ладно, — махнул рукой Лёша. — Это, может, браконьеры полетели. У них сейчас мода охотиться на диких оленей с воздуха. Всё равно они бы нас на борт не взяли.
И снова — оглушительная тишина, пелена мари, яростное солнце, цвирканье в кустах ольхи какой-то птички, ленивое дуновенье ветерка…
Делать нечего, поплелись мы с Лёшей дальше. Чтобы хоть как-то отвлечься от дум о нашем бедственном положении, я вспоминал всё, что прочитал об Атласове. Этому человеку здорово повезло — у него была замечательная жена, любившая его больше жизни. Я на миг представил ту, давнюю свою девушку избиблиотеки. Отрываясь от страниц очередной книжки, я видел перед собой её зватылок, аккуратную причёску, завитушки на тонкой шее, и эту голубую, медленно пульсирующую жилку… Если бы ей сообщили сейчас, что я потерялся в тундре, она бы, наверное, вздохнула: «Жалко, хороший был пацан… » И всё, больше ничего бы не сказала, потому что меня не любила. Наверное, на этом свете нельзя сделать двух вещей: заново родиться и заставить себя полюбить…
Про ОВ я вообще не стал думать. ОВ — это особый случай. Такой особый, что у меня даже под ложечкой холодеет, как подумаю о ней.
Не известно, как думал о ней Атласов, но по некоторым сохранившимся в архивах документам ясно: Степанида жила в вечной тревоге за мужа — дальние казачьи походы в те времена нередко заканчивались трагически, и тогда улочки Якутска оглашало великое причитание вдов.