Николай Семченко
КРАЙ СВЕТА
Романтическое повествование с двойным сюжетом
СТРАНИЦА 2
Переход к страницам [1],[2],[3],[4],[5]
МЕЛЬГЫТАНГИ — ОГНЕННЫЕ ЛЮДИ
(продолжение)
… Ночью завыл, зарокотал в поднебесье ветер. Атласов приподнял голову, отяжелевшую от крепкого сна, и глянул на огнище. Оно тускло мерцало затухающими углями. Над головёшками в переменчивом свете неясная, будто из тумана, плясала шаманка — плыла, быстро перебирая ногами, в воздухе, то поднималась, то опускалась над очагом и, плавно взмахивая руками, кружилась, кружилась…
Владимир ещё в Анадырском остроге слышал россказни о диковинной шаманке, которая камлает в пенжинской тундре. Бывалые люди сказывали: жениха своего ищет. И все страшные пурги и бураны через неё случаются: так громко плачет и воет, что ветры буйством своим воздымает.
Он перекрестился и, усмехнувшись, зажмурился: негоже казаку во всякую чудь верить. А когда открыл глаза, то окончательно понял, что шаманка ему померещилась. Над огнищем вился лишь слабый голубоватый дымок.
Атласов поднялся с оленьих шкур, отряхнул приставшие к рубахе жесткие волоски, накинул на плечи шубу и вышел на волю. Аспидно-чёрное небо, казалось, прижималось к самой земле — ни простора, ни воздуха, и только у окоема нет-нет да и возникала волна позарей* — слабые и бледные, они быстро тускнели, чтобы через миг-другой вспыхнуть вновь. В тундре ощущалось лёгкое движение– перекатывались комочки снега, с неба сорил мелкий белый пушок. Холод остудил голову, и она стала ясной.
Далёкие земли манили Атласова с детства, и в желании достичь их он был истинным казаком. С тех пор, как русские устремились за Урал, в Сибири ставились новые остроги, распахивались поля — налаживалась переселенческая жизнь, а волна смельчаков катилась дальше, на Север, призывая малые народы под покровительство России и её защиту. Камчатские князцы, признав силу русских, старались избегать столкновений, не пускали пришельцев вглубь своих владений. В глаза улыбались, подобострастно кланялись, но стоило зазеваться — и, того и гляди, получишь удар копья в спину. Коряков страшили лишь «огненные палки» бородачей. Они считали, что мельгытанги дружат с высшими духами, которые и подарили им волшебный огонь, разящий наповал.
Поговорив со сторожевыми, Атласов пошел к своей юрте. И только хотел откинуть её полог, как вдруг словно кто-то потянул его назад. Он, обмякнув, почувствовал, как раз-другой что-то сверкнуло и задрожало перед глазами, тёмный снег поплыл мимо, а в ушах пронзительно зазвенели серебряные колокольчики. И тотчас ярче засверкали позари, и прямо из их сердцевины возникла женская фигура. Она медленно плыла в стылом воздухе, вот уже и лик её близок — бледный, как льняной рушник, ни кровинки в нём: и есть лицо, и вроде как нет. Но недолгим было виденье — дунул ветер, поднял снежную пыль, и чудь в одночасье растаяла …
Атласов недоумённо огляделся, помянул крепким словом всех басурманских нечистых и вошел в жилище. Сбросив шубу, тяжело упал на мягкие оленьи шкуры и закрыл глаза, надеясь заснуть. Но не тут-то было. Его тревожили редкие пронзительные завывания ветра, похожие на женский плач.
— Пустое, — пробормотал он. — Блазнится мне это…
И всё-таки, прислушиваясь к завыванью вьюги, он долго ворочался, мучился вопросом: к чему бы это виденье? Неужто взаправду существуют духи? А ведь отец говорил: верь только в Бога, духи — это всё шаманские сказки! Они специально выдумывают всяких страшилищ и пугают ими своих соплеменников. Темные люди, стало быть, вынуждены просить у шаманов заступничества и помощи: не идёт охота, дохнут олени, рыба не ловится, хвори одолевают — значит, злые духи вредят, и нужно устроить камлание, чтобы их изгнать. За это тундровики кормят-поят шамана, лучшие вещи ему отдают.
Может, и нет никаких духов. Но что же он, Владимир, тогда видел? Совсем рядом та чудь была, если бы мзловчился — за рукав кухлянки мог её схватить … Нет, не примерещилась она! А что, если это знак? Не хочет, проклятая, пускать вглубь тундры, прельщает своими чарами, пугает…
Поход Атласов затеял по своему желанию. По Сибири давно ходил слух о богатой землице за велики горами, тёмными лесами, на самом краешке земли: много там рыбьего зуба и собольков. На чертеже Сибири, составленном по распоряжению тобольского воеводы Петра Годунова*, показана была река Камчатка. Атласов с удивлением прочитал такое объяснение «Списка»*: «… а против устья Камчатки-реки вышел из моря столп каменный, высок без меры, а на нём никто не бывал».
Видать, русские гулящие люди те места хорошо прознали, вон какая точность! И не в честь ли казака Ивана Камчатного прозвана та далёкая река? Надо бы хорошо стариков порасспрашивать, они-то знают, откуда пошло такое название. Иван Камчатый дважды хаживал в земли дальние для государева ясачного соболиного сбору и для поиска и привода под царскую высокую руку неясачных закаменных туземцев — прошёл Пенжину, Парень, верховья Чендона. Вместе с Федором Чукичевым со товарищи и до Камчатки-реки, сказывают, доходил.
Владимир Атласов долго служил в Сибири, слышал множество рассказов о землях незнаемых. Казачья вольница в Якутске затевала даже поход через Анадырь на Камчатку, и не сухопутно — по морю! Тогда некоторые казачки хотели пороховую и свинцовую казну пограбить, и стольника, и воеводу, и градских жителей побить, а торговых и промышленных людей пограбить, после чего — бежать на край земли, где никто их вовек не сыщет. Но заговор был раскрыт, и воевода Дмитрий Зиновьев в 1690 году учинил его участникам жестокое наказание, чтоб впредь неповадно было разбойничать, да и другим — наука.
Владимир Владимирович хотел дойти до края земли, потому и сделал всё, чтобы попасть на службу в Анадырское — далёкий российский острог. Казалось бы, для свободной жизни на новых местах совсем не обязательно было забираться в такую тьмутаракань: в те времена даже на Урале, не говоря уже о Западной Сибири, имелось достаточно территорий, где можно надежно укрыться от бар и государевых приказчиков, чтобы жить своим хозяйством. Но Атласову, как и многим другим казакам, служба в одном месте казалась смертной скукой, а занятия хлебопашеством вовсе не прельщало. В этом они в чём-то были схожи с береговыми и оленными коряками: первые жили оседло, для вторых смысл существования заключался в движении. Возможно, эта неуёмная страсть к перемене мест, которая испокон веков лишает некоторых из нас спокойствия, и бросала казаков в рискованные походы, заставляла открывать незнаемое, и, быть может, это про них говорилось в сказке: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Эта страсть первооткрывательства зовёт человека и в неизведанные земли, и в морские пучины, и на вершины гор, и в космос…
Владимир Владимирович не случайно добился перевода в Анадырское: через него лежал путь на Камчатку. Начальным человеком в остроге пребывал Андрей Цыпандин, старинный друг Атласова. Однако судьба распорядилась так, что Владимир Владимирович вошёл в подчинение весьма заносчивого сына боярского Семёна Чернышевского.
Ох, и плут был Семёшка! Чужими руками жар загребал, чащинами безмерно пользовавался. Не из-за него ли и погиб анадырский приказной Василий Кузнецов?
Чернышевский заставил отряд Кузнецова отправиться вглубь чукотской землицы собирать дань. Казаки долго шли морем и сушью, а в ночь на декабря шестого дня 1662 года туземцы, набросившись скопом, вероломно их перебили. А всё потому, что Чернышевский велел брать с чукчей большой ясак, который был им не по силам.
Чернышевский рассвирепел и пошел на чукчей походом — решил их жестоко наказать, чтоб впредь не повадно было своевольничать. Все эти оленные князьки раз и навсегда должны уяснить: русский царь — грозный царь, и кто худо относится к нему и его людям, того ждет суровое возмездие. Но если даже государь и смилостивится, ибо не лишён великодушия, то его наместники не так отходчивы и вершат суд по своему разумению. Здесь, на краю земли, он, Чернышевский, — повелитель, и нет никого главнее. Не должно туземцам о том забывать.
Поход, начавшийся в ясную морозную погоду, омрачил нежданный — негаданный буран. Выпал глубокий снег, и упряжки пробивались в нём вслед за бродовщиками: те надевали лапки и, оставляя собак на отдых, шли версту-другую вперёд, по лыжне возвращались назад, вели упряжку по проложенной тропке, снова — на лапки, и так — весь день.
Чернышевский поторапливал бродовщиков, а когда аргиш* накрыл еще один буран, не смог скрыть испуга: замерзнем, погибнем!
Но чукчи-проводники споро вырыли в снегу ямки, завернулись в кухлянки и преспокойно улеглись отдыхать.
— Будто медведи, — заметил Чернышевский. — Не впервой это вижу, но всякий раз диву дивуюсь: дикий народец!
— Они знают, что делают, — не согласился с ним Атласов. — Ежели не приспособились бы к невзгодам здешней природы, то не выжили бы. Нам у них учиться надо. Глянь, что они делают…
Проводники засыпали себя снегом, повертелись в нем — у каждого получилась эдакая пещерка, вверху которой они проделали отверстия для дыхания. В таких укрытиях чукчи обычно пережидали затяжные бураны.
Чернышевский, не желая следовать примеру проводников, едва не застыл. Меховую палатку, в которой он спал, продувал ледяной ветер, а огонь разводить побоялись: ровдуга* могла вспыхнуть.
Одетый в несколько кухлянок и тесную кольчугу, Чернышевский промерз до костей. Хуже всего было то, что намокшая меховая одежда сковала льдом кольчугу, и она охватила грудь ледяным панцирем. К утру Чернышевского разбила его лихоманка: малейшее движение рукой ли, ногой ли причиняло нестерпимую боль, аж в глазах темнело. Но помогли те самые чукчи, которых так презирал боярский сын: они развели два костра, обогрели страдальца между ними, намазали его нерпичьим жиром, влили в рот какой-то дурно пахнущей настойки — и очнулся, ожил начальный человек.
— Клади спина огонь, — на ломаном русском языке сказал один из проводников. — Спина — не болеть!
Чернышевский понял, что старик-чукча предлагает ему прогреваться по местному обычаю: на ночь ложиться к огню голой спиной, хорошо укутав грудь мехами. В таком виде иноверцы засыпали крепким сном, и даже если костер гас и тело покрывалось инеем, спали без просыпу и, что интересно, они никогда не простывали. Но боярский сын не принимал этот обычай:
— Гляньте! — смеялся он. — Ровно чурки лежат, даже не пошевелятся! Разве можно спать с голой спиной? Она должна быть защищена. Ежели тать нападет ночью, то враз спины-то пиками попротыкает…
У него был резон не доверять даже тем аборигенам, которые служили проводниками. Некоторые из них не случайно шли в услужение к русским казакам: старейшины чукотских и корякских родов засылали их в остроги и зимовья как разведчиков. Они должны были изучить повадки мельгытангов, их обычаи и пристрастия, понять их сильные и слабые стороны.
— Не верю я им, — говорил Чернышевский Атласову. — Мы для них чужие. Они только и ждут подходящего момента, чтобы нас истребить…
— Да ведь и у нас есть пословица: незваный гость хуже татарина, — отвечал Атласов. — С чего бы они радовались нашим походам? Но только огнем да мечом не приведем мы их под высокую государеву руку. Пусть иноверцы поймут, что несем им добро…
— То-то, гляжу, частенько ты с ними якшаешься, — упрекнул Чернышевский. — Может, худое что замышляешь?
— А худо ли тебе прикрывать очи чукотскими козырьками? — вопросом на вопрос ответил Атласов.
— Не худо…
— А ведь их дикая чудь придумала, — усмехнулся Атласов и покачал головой. — Они тут, в снегах, испокон веку живут, и знают, что нужно делать, чтобы свой живот сохранить. Вот это я у них и выведываю.
Козырьки, а также особенные очки, сделанные из коры стланика — эдакая полумаска с узенькими щелочками, очень выручали казаков в том походе. Белый-пребелый снег, отражая солнечные лучи, слепил глаза. От постоянного напряжения они начинали слезиться, а веки наливались свинцовой тяжестью. И если бы не изобретение туземных умельцев, то многие служивые ослабли бы глазами.
Стояли лютые морозы, и чтобы согреться, Чернышевский много пил. Соблазнялся он и красным лисьим мехом, который подносили ему чукотские старейшины. И чем больше даров получал, тем его гнев тише становился.
— Пора в острог возвращаться, — сказал он однажды. — Тех вероломных иноверцев, что побили отряд Кузнецова, нам не сыскать. Завтра к Анадырскому поворачивать будем…
И тут Атласов вспылил.
— Плут ты и вор! — закричал он. — Знамо дело, почему не отомстил убивцам! Задобрили тебя дарами! В государеву казну кладёшь худых собольков, а лучших себе оставляешь.
— Батогов захотел испробовать? — взъярился Чернышевский. — Хватайте его, казаки!
Но не тут-то было. Атласов — мужик жилистый, закаленный — в руки не давался. Мало того, отпугнул от себя даже верных приказному служивых:
— Значит, дружбу с Семёшкой водите? Знаю на него слово и дело государево!
Слово и дело — страшное заявление. Не только казаки — сам Чернышевский порядочно испугался и не решился наказать бесстрашного Атласова в походе. Зато в Анадырском учинил ему допрос, велел бить кнутом, затем и вовсе в Якутск отправил. Знал: воевода не любит горячих людей и строго их наказывает.
Но на пути в Якутск Атласов встретил в Нижне-Колымском зимовье своего старинного друга Андрея Цыпандина. Оказалось, что до воеводы дошли слухи о лихоимстве анадырского приказного, и он поручил Андрею снять Чернышевского с должности.
— Поделом ему, ворюге, — обрадовался Атласов. — Одно жалко: Чернышевский отправил бумаги на меня в Якутск, и без дозволения воеводы вернуться в Анадырское не могу.
Андрей Цыпандин, однако, посоветовал ему обменяться службою с кем-нибудь из нижне-колымских казаков. Наслышанные о суровых чукотских землицах и свирепом нраве тамошнего народа, они не больно-то рвались на край земли.
— Кто-нибудь да уступит свою службу в Анадырском, — сказал Цыпандин. — Составите надлежащие челобитные — и все дела…
И точно, нашелся желающий. Составив с ним бумаги, Атласов снова отбыл в Анадырское. Но вскоре туда приехал другой боярский сын, Афанасий Пущин — ему Цыпандин и сдал управление острожком.
Новый приказной был крут и честолюбив, и Атласов никак не мог сыскать ключик к его душе. Напрасно заводил с ним разговоры о собольей реке Камчатке — Пущин даже слушать об этом не хотел. Да оно и понятно: о тех местах шла дурная слава, и, как сказывали бывалые казаки, народ там живёт дикий и злобный, ни одному первопроходцу на той реке удача еще не улыбнулась.
— Не верь, Афанасий, никому, — просил Атласов Пущина. — Камчатка — земля вовсе нам неведомая. Казаки по ней еще не гуляли. Если и попадали туда наши людишки, то случай тому виной: коч близ Камчатки разбивался или какая другая беда приключалась …
— Но слух о ней давно идет,– хмыкал Пущин. — Слыхивал я, что там демоны живут, земля под ногами горит адским пламенем, вместо воды в реках кипяток бежит…
— И другое говорят: соболей там видимо-невидимо, и горностаев, и белок, и лисиц полным-полно, — настаивал Атласов. — Чукчи говорят, что тамошние князьки драгоценными каменьями платья женок своих украшают. Богатый ясак бы с камчадалов взяли!
— Нет, не пойду я туда, — отрезал Пущин. — Ясак и на Чукотке возьмем. А в земле незнаемой нужды пока нет…
Чтобы Атласов его не донимал, Пущин с первым же обозом собранной пушнины отправил его в Якутск. Впрочем, Владимиру Владимировичу это было даже на руку: во-первых, по жёнке своей Степаниде и сыну Ивану соскучился, а во-вторых, ему хотелось уговорить воеводу Гагарина отправить-таки отряд для окончательного проведыванья камчатской землицы. Говорят, велика она, а державства над собой не знает. Про то воеводе ведомо, как ведомо и о том, что близ Камчатки-реки ясак от случая к случаю казаки все-таки собирали. Но что там, за рекой, — никто пока не знает. Никто! Должен воевода, ох, должен заинтересоваться его, Володьки Атласова, предложением…
Степанида Фёдоровна, жёнушка его ненаглядная, встретила радостными причитаниями:
— Ой, лихо моё, соколик быстрокрылый, как же я тужила-горевала, сердцем маялась, душой извелась…
— Вот он я, вот! — Атласов обнял её, расцеловал и неловко пошутил: Определишь на постой нежданного негаданного?
Она всплеснула руками, зарделась и, снова бросившись ему на шею, шепнула:
— И жданный, и гаданный! Каждый день с думы о тебе начинался…
Атласов стеснялся переполнявшей его нежности, считая, что мужчине это как-то не к лицу.
— Ну-ну, не плачь, — сказал он. — Вот и свиделись…
— Не знаю, чем и потчевать тебя, — засуетилась Степанида.
— Да ты не сомневайся: к чукотской пище так и не привык. Мечи, что в печи!
А в печи — пустые щи да блины из чёрной муки.
— Не обессудь, — завиноватилась жена. — Тяжко жила, ой, тяжко! По чужим дворам скиталася, голодала с Иванком. Не надоумь добрые люди подать челобитную великим государям Иоанну да Петру Алексеевичу, по миру бы пошла…
— А жалованье моё? — изумился Атласов. — Неужто не выдавали?
Ванюша, не помнивший отца, украдкой выглядывал из-за ветхой ситцевой тряпки, закрывавшей полати, прыскал и снова прятался — так и мелькала белая головёнка туда-сюда.
— Вон Ваня свидетель, не даст соврать, — жаловалась Степанида. — Оголодалися вконец, пока челобитную уважили. Оделили твоим хлебным да соляным жалованием. Не все отдали — только часть, да и то слава Богу! Пока-то своего добилась, столько горя натерпелась, никому не приведи Господь…
Ванюша всё ещё дичился, но любопытство пересилило: он осторожно слез с полатей, но не к отцу — к матери подбежал, уткнулся в подол. Та подтолкнула его к Атласову:
— Иди, иди, поздравствуйся с отцом! Ишь, ровно совёнок — всё от света хоронишься! — и, повернувшись к мужу, продолжала говорить, не скрывая светлых слёз. — Бывало, всё малец-то выспрашивает про тебя: какой ты лицом, есть ли пищаль — побаловаться, вишь, охота, как другим казачатам. Ужо я тебе! — она тихонько хлопнула сына по макушке для остраски. — Будешь, как Гаврилко Шарыгин одноглазым. У того отец — из дому, а он хвать порох да и поджёг. Эва какой бесёнок! И нашего перед тем подбивал: придёт, мол, батька твой — стащи у него пищаль, пойдём в тайгу белковать…
— А вот и нет, а вот и нет! — запрыгал Ивашка. — Это я его подговаривал. А у тебя и пищали-то нет, — с сожалением сказал он отцу. — У-у, засмеют меня робята…
Атласов расхохотался: ну и малец, от горшка два вершка, а туда же — в казаки! Но пищали у Владимира Владимировича и в самом деле не было: спешил увидеться с семьёй, оставил покладь в обозе.
А утром Степанида как бы невзначай спросила:
— Зиму в Якутске перебудешь или как?
— Пока зимник есть, надо трогать в обратный путь. Летом на Аналырь не попасть: кругом болота, разливаются реки — страсть! Да и Камчатка не даёт покоя. Хочу о ней воеводе рассказать…
Вздохнула Степанида да и сказала новость:
— В самый раз угадал. В Якутск приехал особливый государя человек — прелагатай*. Расследует казачьи жалобы об обидах от Гагарина, да всё, говорят, интересуется, почто год от года падают соболиные ясачные сборы. Ох, говорят, и напуган воевода шишом*! Стоит ему узнать о новой собольей реке — возопит от радости.
Воевода принял казака ласково. Атласов рассказал ему, что из Анадырского острога можно организовать походы для прииску новых землиц. Горячо говорил, убежденно, приводил в доказательство рассказы чукотских сидельцев и, пачкаясь чернилами, чертил пером примерный маршрут пути на Камчатку: «Ни Бога, ни царя тамошние туземцы не знают, в дикости живут, и в мехах толка не знают, а соболя там, говорят, видимо-невидимо… Надо идти на Камчатку!» И такое рвение царскому наместнику пришлось по душе и как нельзя кстати: теперь можно обнадежить сыщика обещаньем увеличить сбор ясака, вот, мол, и отряд на край света скоро отправится — будет у государя новая вотчина.
Воевода велел принести послужной список казака и убедился: его собеседник состоял на государственной службе с 1682 года, так что были все основания поверстать его с дальним прицелом в казачьи пятидесятники — такая отчаянная головушка до края света дойдёт и других проведёт.
— Царству деньга нужна для придания Руси мощи и величия в Европе, — говорил Гагарин, важно оттопыривая нижнюю губу. — Ему пушнина требуется. Это настоящее золото, Володимир. По всем землям в цене нынче сибирские соболя. Сам знаешь, на Руси знатные особы издавна к мехам привыкли. Они им цену знают и за добрый товар денег не жалеют. Сверх того, добрыми собольками отправляется прибыльный торг из России в китайскую и турецкую земли…
Владимир Владимирович об этом, конечно, знал. Как знал и то, что открытие новых землиц и ему сулит прибыль. Не будет больше бедствовать ненаглядная его жёнушка Степанида Федоровна, да и Ванюшке не всё в обносках ходить, и его дело по наследству перейдёт сыну.
Однако двигаться на Север среди зимы ему не разрешили. Новоявленного пятидесятника отправили для сбора ясака в Борогонскую волость. А пока он мёрз у эвенков и якутов, выполняя наказ воеводы, вышло постановление: сделать его, Володьку, приказным Анадырского острожка. Вот как ласково улыбнулась ему судьба!
На Анадырь-реку он прибыл в конце апреля 1696 года и только тут узнал: покуда он сидел в Якутске, на далёкую камчатку совершил поход казак Лука Морозко. Правда, не очень далеко забрел, оставив в Олюторской землице отряд Сидора Бычана из двадцати человек.
Это известие и порадовало, и огорчило самолюбивого Атласова. Он сам хотел пройти всю Камчатку первым. Всю — от начала до конца! Потому и стал в тот же год готовиться к большому походу: куй железо, пока горячо, употреби власть, пока она в руках: мало ли, переменит воевода решение, воеводу ли переменят — и останешься ни с чем.
Приказные, хозяйничавшие на Анадыре до Атласова, были с чукчами круты: отнимали соболей, забирали даже одежду из меха. Люди, доведённые поборами до отчаяния, решили сжечь казачье укрепление, разрушить острог и, прогнав пришельцев, вернуть свободу. Так что попробуй-ка сунься в тундру с требованием внести недоимки в казну — навряд ли живым вернёшься. А тут ещё чукотский князь Канмамутей принялся готовиться к осаде острожка. О том сообщили русским чукчи-соглядатаи. Среди туземцев всегда находились людишки, желавшие выслужиться перед казаками. От них в остроге и получали тайные сведения.
Но не таков был Атласов, чтобы отказаться от долгожданного похода на Камчатку. И задумал он хитрость. Велел привести к себе аманатов — нескольких юкагирских и чукотских князьков. Их держали в остроге под залог уплаты дани. С почётом усадил Атласов туземцев за стол, велел поставить вкусное угощенье, браги каждому в чарку налил. И стал толмач переводить речь приказного:
— Знаю, ранешние управители Анадырского худо обращались с вашими родичами. Знаю, перевёлся соболёк на Чукотчине, и потому возросли ясачные недоимки…
Согласно кивнул князец Ома — знатный воин и знаменитый охотник. Другие князцы подобострастно повторили его движение.
— Прознали мы о богатой реке Камчатке, — продолжал Атласов. — Знаем, иного там пушнины. Казаки хотят отправиться в ту землицу на проведыванье. Приглашаем и людей ваших родов отправиться с нами. На новых угодьях охота будет удачной, и тогда вы сумеете заплатить дань государю-батюшке. Кроме того, разрешу вам охотиться на Камчатке бессрочно…
И снова кивнул Ома, и радостно заулыбались другие князьки.
— От вас требуется выделить для похода шестьдесят самых лучших воинов и охотников, — осторожно, но твёрдо сказал Атласов. — Вернутся они с хорошей добычей. Обещаю возместить юкагирам и чукчам всё, что несправедливо у них отобрали, — дадим бисеру цветного, ножи стальные. Если согласны со мной, то отпущу вас из аманатов, на Камчатку возьму…
Даже не шелохнулся в ответ Ома, застыло маской его коричневое лицо, и радостно зацокавшие было языками, смолкли другие князцы. Тотчас исправил Атласов ошибку: вспомнив о гордом характере своего заложника, торжественно обратился к нему:
— Великий воин и доблестный князь юкагиров Ома! Всему краю чукотскому известны твоя мудрость и охотничья ловкость. Тебя особо приглашаем поохотиться с нами — добудешь столько соболей, сколько смогут унести твои воины. Ценим мы в тебе смелость и благородное сердце: станешь охранять отряд от вероломных камчадалов, ежели, паче чаяния, нападут они на нас…
Просветлело лицо Омы, по душе пришлись ему лестные слова, и отправился он послом к Канмамутею, чтобы уговорить заносчивого сродственника пойти на мировую и распустить чукотское войско. И скоро вернулся с хорошей вестью: чукчи пошли-таки на уступки. Ома привёл с собой шестьдесят своих крепких соплеменников, готовых преодолеть любые невзгоды дальнего пути.
Теперь Атласов не боялся оставить Анадырское зимовье под охраной горстки казаков: юкагиры, отправившиеся с ним, были своего рода заложниками — случись что худое с крепостью, не миновать им крутой расправы.
Отряд русских казаков состоял из шестидесяти пяти человек. И когда перешли они через горы, загнав не одного оленя, когда, наконец, подъехали к морским торосам в устье Пенжины-реки, впервые приблазнилась Атласову шаманка. Никто не видал её, кроме него, и, чтобы не пугать казаков, Владимир Владимирович никому ничего о видении не сказал.
Однако служивый Яшка Волокита, прячась от товарищей, вдруг начал подолгу бродить в тундре один. Впервые заметили за ним эту блажь в Каменном острожке, где жили береговые коряки. Взгляд у парня — тоскливый, повадки — шалые: будто ждёт чего-то, так и рыщет взглядом, так и рыщет…
— Ты чего это, молодец? Вроде не в себе? — забеспокоился Атласов. — Что сделалось-приключилось?
— Ему, должно, шаманка блазнится, — заметил бывалый казак Потап Серюков. — Это болезнь от нездорового воздуха. Креститься нужно, псалмы читать, из пищалей палить, топорищем ту ведьмовку рубить надобно. Сдашься — зачарует, а потом заморозит да в снег закопает…
Серюкову Атласов верил. Потап знал и обычаи туземцев, и предания их старины. Яшку Волокиту стращали адом, несмываемым грехом, и он вроде перестал думать о красавице-шаманке. А в Окланском острожке и вовсе забыл о ней, охаживая вдовых эвенских баб. По камчатскому обычаю с них нужно было снять некий грех. Любая вдовица, желающая выйти замуж второй раз, нуждалась во вхождении в телесную связь с грехоснимателем. Эвены, однако, считали это запретным, недостойным мужчины делом, и женщины искали снимателей греха за немалую плату. Казакам же всё было нипочем.
Некоторые обычаи аборигенов и того удивительнее были. Как-то Атласова разбудили громкие крики. Спросонья он зло сверкнул глазами:
— Чего людишки орут?
Заскочил в юрту Олёшка Пещера, шустрый в движениях, забасил:
— Батюшки, светы, туземцы лису палками насмерть забили! Шкуру не хотят снимать. Нечистая, говорят.
— Мухоморов, что ли, нажрались?* — вскипел Атласов. Со сна он бывал дурным. Вскочил, подпоясался мечом-складенцем. — Толку в мехах не знают! Соболя здесь нет, так хотя бы в лисах понимали…
На выходе из юрты к нему подскочил старик в большом, закрывавшем глаза малахае, что-то залопотал, размахивая руками. Толмач перевёл:
— Сказывает, что-де лисовей этот дурно пахнет и с гор диаволовых огнедышащих пришёл. Дескать, огнём и дымом от него несёт! Дух, молвит, это нечистый…
Атласов, усмехнувшись, небрежно отодвинул старика, взглянул на лисовея. Ох, и красив зверь! Мех так и горит огнем, переливается в лучах тусклого солнца — поневоле глаза прижмуришь. Почему же эвены не добывают этих зверей, что за предрассудки? До прихода русских местные сидельцы на лисиц не охотились, и они, не опасаясь людей, перекочевывали зимой с Чукотчины в устье Пенжины-реки стаями. Пищи для них тут было вдосталь. Собаки по неизвестной причине лис не хватали, и те, не опасаясь, лезли к ним в кормушки. Коряки запросто били их палками, но применения меху не находили: лисья шкура казалась им недостаточно прочной — не в пример оленьей, изнашивалась быстро. Так что без особых проблем Атласов обложил каменских и окланских туземцев ясаком из красных лис. Те даже удивлялись: что, мол, за ценность такую мельгытанги в них видят?
Подняв лисовея за хвост и встряхивая его, Атласов втолковывал корякам:
— Призвал я вас под государеву самодержавную руку ласкою и приветом. Будете посылать ему ясак вот этими зверьми! Товары за них получите — ножи, и топоры, и пальмы. А поскольку железо у вас не родится, а у нас надобность в мехах имеется, то и будем друг другом поняты…
Рядом хмельной со вчерашнего дня Потап Серюков дыхнул в лицо перегаром:
— Строже с имя надо, строже!
Атласов недовольно хыркнул:
— Не твоего ума дело! Сам знаю, где жестокостью, а где ласкою брать…
Голова болела, его слегка мутило. «Надо бы оставить самогона на случай простуды, — подумал, — а излишки вылить. Вред один от дьявольской водицы… »
Прежде, на сибирских реках Амга и Татта, он нещадным боем истреблял самогонщиков. Воеводе Петру Зиновьеву жалобы сыпались, что-де лихо Атласов разбивает посуду у пьяниц, и добро бы сам не пил — тоже не без греха!
В камчатском походе Владимир Владимирович, случалось, подавал пример разгулами. Но решения у него порой случались внезапно, и, не сказав ни слова никому, он пошёл по юртам, где столовались казаки:
— А ну, выноси самогон!
Обозчему приказал слить зелье в бочонки и оставить их под надзором. Винный дух резко шибанул в нос, и на душе враз стало муторно:
— У, дьволова водица!
Он в сердцах пнул бочонок, и мутная жидкость, шипя, потекла по снегу, оставляя желтоватые бороздки.
Атласов сплюнул, сердито передёрнул плечами и, не оборачиваясь, пошел в редкий лесок, окружавший острожек.
Низкорослые деревья причудливо переплетались кронами, в ясном прозрачном воздухе искрилась морозная пыль. В глаза огнём полыхнули уголья на тонких, темно-красных веточках. «Рябина?» — он даже испугался этой мысли. Здесь, в холодной невзрачной землице — и вдруг роскошная русская красавица рябина!
Деревце сверкало рубинами, и какая-то птаха, тоненько пискнув, слетела с его ветки. Атласов подошёл ближе, утопая в рыхлом снегу, вскинул голову и неожиданно для себя, как после долгой отлучки, увидел красоту в баском сиянии ягод. Осторожно протянув руку, сорвал одну гроздь. Ягоды, перемёрзшие, вроде заморского изюму, были вкусны: осталась чуть заметная горчинка, но все же — сладко, никакой оскомины.
Рябина облегчила головную боль, и Атласов с удовольствием вдохнул морозный воздух. Разве не счастье здесь, на краю земли, ощутить Русь?
Возвращаясь в острожек, он ещё издали услышал пронзительные крики коряков и хохот своих хлопцев. Веселились так, будто скоморохи перед ними представлялись.
— Что за шум?
Между юртами шла весёлая потасовка. Женщины скопом таскали за волосы молодого парня, рвали его одежду, били его по чем ни попадя, а он, ухмыляясь и уворачиваясь от особо настырных обидчиц, держал в обнимку какой-то куль.
Присмотревшись, Владимир Владимирович понял, что это никакой не куль, а корякская девка, обмотанная рогожей и сетями. Под тяжестью одежды, опутанная ремнями, она не могла даже пошевельнуться, и тоже кричала, мешая смех и слова.
Увидев Атласова, толмач издали замахал руками:
— Не удивляйся! Это хватание, обряд такой. Жених должен схватить девку. Другие же бабы, вишь, понарошку её защищают. Ну, а коли не люб жених невесте, тогда, говорят, так бабы его отделают, что мать родная не узнает…
Девка, изнемогши от мужских объятий, духоты, жаркой одежды и собственного смеха, наконец, умильно выдохнула:
— Ни-ни*…
И тут же бабы отпустили парня, и тот, довольный собой, что-то зашептал невесте, прячущей пылающее лицо в меховой малахай.
Досмотреть обряд хватанья Атласову не дали. Снова подошёл толмач:
— Нас приглашают отведать диковинной пищи — ямгаю. Очень, говорят, вкусна!
Давеча в острожке забили оленя. Его кровь влили в желудок, не вычищая, добавили туда жиру, сбили всё содержимое и, выквасив у очага, покоптили над огнищем. И получилось кушанье ямгаю.
Подобное Атласов едал у восточных чукчей и потому, не брезгуя, отведал угощения. Вкусом оно походило на копчёные московские колбаски — ими Владимира Владимировича кормил воевода Гагарин. Боярское, однако, лакомство!
Иктеня ласково спросил через толмача:
— Что ещё будет кушать главный мельгытанин? Желает он вилкрил* или рэлеиль*?
— Рэлеиль, пожалуй, отведает, — важно ответил за Атласова толмач. — А мешанины из крови главному мельгытанину не надо. Да вели принести побольше сушеной сараны — она у нас вместо хлеба идёт, — и вздохнул: Вот басурманы-то! Даже хлеба не знают…
Жёны Иктени кинулись во двор, пыхтя и отдуваясь, втащили большое корыто с мясом. Одна из женщин собрала с пола посуду и поставила её перед белой сукой. Собака принялась бойко вылизывать чашки-плошки.
— Смотри-ка, — подмигнул Атласов толмачу, — не желают сами плошки мыть — псине поручили.
Толмач заругался и что-то быстро и сердито сказал Иктене. Тот вытаращил глаза, залопотал по-своему, руками замахал. Атласов догадался: князец доказывает — сука, мол, животное чистое, посуды не испоганит, испокон веков корякские псы чашки вылизывают. Но толмач не отступал: брезгливо морщась, просил вымыть посуду хотя бы снегом. В конце концов, младшая жена Иктени, собрав плошки, вышла из юрты и под наблюдением специально посланного с нею казака вычистила их в сугробе.
Атласов съел мяса много, совсем как настоящий оленный человек. Иктеня, желая ему угодить, велел принести припас жира, толченого с голубикой, но тот, отведав угощения, сморщился и сплюнул:
— Мерзко!
— Это — сладость, это — хорошо! — засуетился Иктеня. — Ничего нет слаще на свете..
Усмехнулся Атласов, подмигнул толмачу:
— А ну, сбегай за сахаром — из моих припасов! Да не голову неси, а песка намети вот в эту плошечку…
Когда толмач поставил сахар перед Иктеней, тот помуслил мизинец, с недоверием обмакнул его в сероватую крошку — уже знал, что мельгытанги сыплют белый порошок наподобие этого в любое варево. Солью называют. И ему давали — ва-а, противно!
— Ай, сладкая соль, — удивился Иктеня и, наклонившись к плошке, слизал весь сахар. — Слаще сараны, однако!
— Видишь, бывает еда слаще вашей, — заметил Атласов. — А ты, князец, не хотел верить…
— Э, — протянул Иктеня, — у вас сахар, у нас — мясо. Олешку и резать не надо, если сладости хочешь…
— Как это?
— Хочешь услады — собери со шкуры личинок овода. И сладко, и сытно! Молодые рога срежь — ох, вкусно!
— Нет уж, — отрезал Атласов. — Ни личинок, ни червей я есть не стану. А панты пробовал — они, хоть и не православное кушанье, а крепость дают, силой человека наполняют…
После обеда Атласов пошёл в свою юрту и растянулся на шкуре у огня. Клонился к концу короткий северный день, после сытной еды тянуло в сон. Он и не заметил, как задремал.
Среди ночи в юрте началось какое-то смутное движение. Атласов открыл глаза, прислушался: на воле ветер гудит, шуршит по снегу позёмка, а в юрте кто-то тихонечко поёт.
Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел смутную фигуру женщины. Проклятая шаманка! Опять явилась! Чаровница, обернувшись к нему, засмеялась — будто серебряный колокольчик звякнул.
Атласов приподнялся на локте и, сглотнув, глухо спросил:
— Ты кто?
Женщина заговорила вдруг по-русски:
— Слушай, приказной, смел ты и тем люб мне! Не хотела тебя пускать в тундру. Но вы, мельгытанги, сильны, и ваша сила защитой Камчатке будет. Не бойся теперь меня. Иди вперёд, всё дальше и дальше, и откроется тебе земля незнаемая…
Сказала — и сгинула. То ли сон, то ли явь — Атласов не понял. Ветер утих, и утихло сердце…
ВСТРЕЧЬ СОЛНЦА
(Записки И. Анкудинова. Продолжение)
Камнешарки
Неужели Белая женщина существует на самом деле?
Но когда сквозь тучу пробился внезапный столб света, всё объяснилось просто. Над рекой колыхалась серая пелена, принявшая очертания гигантской женской фигуры. Ну, надо же! Шаманка, значит, всего-навсего — мираж, клубок тумана, игра солнца и теней. Всё это мы с Лёшей обсудили потом, а теперь нас куда больше занимал другой вопрос: как доберёмся до Каменного, лодку-то унесло!
— Не паникуй, Игорь, — сказал Лёша. — Вэ И знает: мы пошли на Сухую протоку. Если не появимся в Каменном к сроку, он забьёт тревогу, и нас обязательно станут искать у Старого посёлка, раз мы туда отправились. Понял?
— Но мы не на Сухой протоке, — бестолково ответил я. — Сколько отсюда до неё идти?
— Дня три, не меньше…
— По кочкам, болотам, сквозь заросли стланика — вот в этой обувке? — я покрутил носком франтоватого резинового сапога. — Не ручаюсь, что не проткну его о какой-нибудь сук. И как тогда идти? Да ещё без карты?
— Как идти? Ногами! Как же еще? — Лёша улыбнулся мне ласково, как тяжелобольному. — Не здесь же нам сидеть!
— А почему бы и нет? Может, кто-нибудь на рыбалку сюда пожалует…
— Тьфу ты! — Лёша от возмущения сплюнул. — Даже в Антарктиде народу бывает больше, чем в этих местах.
Я, конечно, понимал, что никому и в голову не придёт, что мы изменили маршрут и, следовательно, искать тут нас не будут. К тому же, неподалёку от этого места, как рассказывал Лёша, есть один особенный перекат. Там скапливаются плавуны, разбитые вдребезги рыбкооповские бочки, вывороченные коряги. Если здесь находили измятые лодки, то чаще всего снимали головные уборы — почтить память погибших. А ведь наш «Прогресс» вполне могло вынести на этот перекат.
Как подумал об этом, так настроение ещё хуже стало. Но кукситься — это самое последнее дело. Уж лучше выглядеть жизнерадостным идиотом, чем пессимистом, навевающим тоску. И я нарочито громко рассмеялся:
— Послушай! Робинзон по сравнению с нами — просто нищий! У нас и палатка, и рюкзак с консервами, и рыболовные крючки, и запасная леска…
Лёша задумчиво повертел пачку «Беломора»:
— Зря ты курить бросил. Тогда б у тебя спички были…
— Так ведь ты взял с собой зажигалку. И, по-моему, в твоей куртке целых три коробка спичек в полиэтилене. Сам же мне говорил!
И только тут я заметил, что куртки как раз на Лёше и не было.
— В лодке осталась, — вздохнул он. — Сам не знаю, какой бес меня попутал. Никогда спички в одном месте не держал!
А вокруг сияла тундра. На горизонте голубоватым туманом выступала гряда гор, расплывчатая как мокрый акварельный рисунок. В бледном небе парил орёл, в жесткой, тёмно-зеленой траве осторожно шуршала землеройка. У самого берега, на мелководье, стайка плавунчиков водила хоровод. Яркие птички, похожие на разноцветные поплавки, юрко вертелись, хлопали крылышками, описывали круги, кивали друг другу — будто танцоры, исполняющие вальс на дворцовом паркете.
Но любоваться всем этим не хотелось. А хотелось… Честно сказать? Хотелось — взвыть. Без огня в тундре — даже представить страшно…
Я отошёл от Лёши, уселся на шершавый валун и, пригорюнившись, уставился на серую холодную воду.
Не обращая на меня внимания, по берегу бегали два куличка, оба как бы в пёстрых заплатках, а вокруг глаз — чёрные круги-маски. Быстро перебирая короткими ярко-оранжевыми лапками, эта парочка сноровисто переворачивала все камешки подряд и шарила под ними длинными клювами, выбирая каких-то личинок. Но скоро одному куличку это занятие надоело, и он вспорхнул, следом взлетел его напарник. Или напарница?
Незнающий человек не всегда определит, кто из куличков самка, а кто самец. Взять тех же плавунчиков. Куличок ведет себя скромно — эдакий тихоня, одетый в неброское серо-белое оперение. Зато куличиха франтовата, эдакая бой-баба: сама заигрывает со своим избранником, ухаживает за ним и напропалую кокетничает. Мало того, что она буквально «женит» на себе рохлю, так ещё и отгоняет от него соперниц. А когда снесёт пёстрые яйца, то тут же о них и забывает. И приходится кулику в полном одиночестве высиживать их самому, а потом выкармливать птенцов, оберегать их от врагов, учить летать.
Но парочка пёстрых куличков, перелетевших от нас подальше, к плавунчикам не относилась. Это был какой-то другой вид.
— Славные птички, весёлые! — сказал Лёша. Он подошел ко мне незаметно и встал за спиной. — Мы их камнешарками зовём…
— Говорящее название, — заметил я. — Бойко они камни обшаривают…
Лёша вдруг хлопнул себя по коленям и расхохотался, да так громко и заливисто, что я даже подумал, что с ним не всё в порядке. Ну, стресс, нервы сдали, мало ли что — сами понимаете.
— Ай, молодцы камнешарки! Напомнили! — он смеялся и шлёпал себя уже по лбу. — Ну, как же я забыл? Мои предки от этих куличков научились огонь добывать…
— Как так?
— А так! Шаркали камень о камень, пока искра не вылетала на сухой мох. А потом и другой способ нашли: тереть деревяшку о камень.
— Угу, — буркнул я. — По телевизору как-то показывали: одно дикое амазонское племя до сих пор так огонь добывает. Полдня эту палочку о камень трут!
— Зато теперь огонь у нас будет точно! — бодро заверил меня Лёша.
МЕЛЬГЫТАНГИ — ОГНЕННЫЕ ЛЮДИ
(Продолжение)
Новый анадырский приказной Григорий Постников был не в духе. Осип Миронов, как вошёл, это почувствовал сразу, и догадался о причине такого настроения:
— Слышал, жалобу получил с Камчатки?
Приказной обернулся, в сердцах закричал:
— Обманул нас всех Володька-то Атласов, обманул! Знал, я ему на смену буду послан: много воли не дам, потому и ушёл в поход. И вот-те на! — он схватил со стола бумагу и прочитал: «В прежние годы» — коряки-то, слышь — «в прежние годы», — он выразительно глянул на Миронова, — «слыхивали от своих родников и от служилых людей, что те де служилые люди ясачных людей не громят». А Володька их, мол, громит.
— Эва! — хмыкнул Миронов. — Атласов ласкою да приветом никогда не отличался. Ух, злой бывает, особливо, когда всё не по нему. Но и ясачные людишки горазды понапрасну жаловаться на притеснения…
— Так-то оно так, — кивнул Постников, — но эта челобитная правильная. Атласов собрал ясак вторично. Коряки с эвенами недовольны, того и гляди, бунт поднимут. Тогда Володька по своей дурости потеряет служилых людей…
Постников снова заходил по светлице, покусывая обвислые усы.
Осип уселся на скамью у стены и стал задумчиво смотреть в окошко, затянутое тусклым оленьим пузырем. О челобитной на Атласова он уже знал. Принёс бумагу в Анадырский острог человек из камчатской землицы — сказался посланцем Иктени. Он потребовал, чтобы его пропустили к самому большому начальнику. И когда туземца спросили, зачем, он простодушно ответил: «Жалобу велено ему передать… »
Молва быстро разнесла эту весть по Анадырскому. Люди говорили и о том, что, получив послание, Постников заперся у себя, никого к себе не допуская.
— Чьей рукой челобитная писана? — равнодушно спросил Миронов, не отрывая взгляда от окошка. — Знамо дело, язычники-то грамоте не умеют. Кто-то из казаков писал челобитную…
— Почерка не узнаю, — ответил Миронов. — Одно ясно: Володька набедокурил, язычники возмущаются, требуют справедливости…
— Эх, не вовремя он этот поход затеял! — вздохнул Миронов.
Положение и в самом деле было тревожное. После ухода Атласова в тундре снова зашевелились люди князя Канмамутея. Его род был старым, могущественным — перед ним преклонялись и оленные, и сидячие люди. Туземных воинов всё чаще стали замечать у Анадырского — знать, вели разведку. Канмамутей похвалялся, что-де сильней его никого в тундре нет, и мельгытангов не спасут даже их огненные палки.
— Если коряки совладают с Атласовым, то чукчи нас непременно тоже побьют, — мрачно молвил приказной и перекрестился. — Подмоги ждать неоткуда…
— Надо Володьку вернуть, — присоветовавал Осип. — С ним более шести десятков казаков. Вот где наша сила!
И вскоре из Анадырского острога вышел отряд казаков, посланный вдогогнку за Атласовым.
***
Тундру опутали бусы. Этот густой туман при сильном ветре и крепком морозе опасен для путешествий: одежда намокает, смерзается и превращается в толстый ледяной панцирь. Тогда шуба или малица не держит тепла, и если не обсохнуть у костра, наступает неминуемая смерть.
— Вернёмся в стойбище, — решил Атласов. — Переждём непогодь..
Потап Серюков вздохнул:
— Как-то там у олюторских еоряков Сидор Бычан столько лет пребывает? Поди, окромя бусов, и другие напасти на Камчатке есть?
Судьба Бычана, которого оставил на Олюторе-реке Лука Морозка, тревожила и Атласова. Корякские князцы не желали терять свободу и наверняка у казаков Бычана с ними тоже были схватки. А припасы пороха не безграничны … Ох, всё ли ладно у Сидора со товарищи?
В конце концов, Атласов надумал отделить от отряда две казачьих дксятки. Пусть перейдут через долину реки Таловки к олюторцам. Сидору надо выслать бумагу, написать, чтобы возвращался в Анадырское, а обе посланные десятки вместе с проводниками нагонят отряд у Камчатки-реки.
Вернувшись в стойбище Иктени, который было обрадовался, что удачно избавился от непрошеных гостей, Атласов ещё раз обдумал свой план. Его выбор пал на Потапа Серюкова. Силён Потап: в кулачном бою шутя мог уложить сразу двоих, да так, что их души едва-едва на место возвращались.
— Собирайся, Потап, в путь-дорогу, — твёрдо сказал Атласов. — Не сегодня-завтра бусы кончатся — мы отправимся своим путём, а два десятка казаков под твоим началом — на Олютору.
Об этом решении неведомо как узнал князец Ома. Он пришел к Атласову и без лишних церемоний заявил:
— Люди говорят, что Потап на Олютору идет. Такого сильного человека отряд лишится! Неясачные коряки могут бунт поднять…
Владимир Владимирович затаил в усах усмешку:
— А ты не бойся! Или забыл про наши «огненные палки»? Они и нас защитят, и твоих воинов…
Ома смолк. Необдуманными словами он мог выдать свой замысел. Хоть и не ладил с Иктеней из-за старой родовой вражды, но нашёл-таки с корякским вождём общий язык — нужда заставила. В ту ночь, когда Атласов и его ближние казаки развлекались плясками женщин, он вслед за Иктеней ушел к шаману.
В юрте от сырых дров до самого потолка стоял такой дым, что человека напротив разглядеть трудно. Спасаясь от угара, залезли в тёплый полог. В плошке тускло мерцал огонь, язычок пламени робко вздрагивал от малейшего дуновенья и грозил совсем угаснуть. Сидели молча, пили настойку из сухого кипрея. Наконец, Иктеня сказал:
— Зачем Ома со знатными чукотскими и юкагирскими людьми Починой и Позделей пришли вместе с мельгытангами? Мельгытанги хитрые. Они сами захватят все места, где живёт соболь.
Шаман, тихонько ударив лапой орла в бубен, закатил глаза и забормотал:
— Вижу кровь… Ай, много крови… Везде — кровь, кровь…
Он закачался из стороны в сторону, сильнее забил в бубен:
— Кровь! Кровь!
Пламя в плошке заметалось из стороны в сторону, вот-вот угаснет. Иктеня приставил к посудине огонь, прикрыл огонь, чтобы в переменчивом свете яснее видеть все движения шамана.
— Плохо будет Оме, ох, плохо! — верещал шаман. — Хитрый мальгытанин заманит его к камчадалам, огнём испепелит юкагиров…
— Он обещал отдать нам все реки, где живёт соболь, — напомнил Ома. — Наши люди будут там охотиться…
Иктеня громко, надсадно засмеялся, даже за живот схватился. У Омы кровь прилила к щекам:
— Зачем смеёшься надо мной, как над дураком?
— Обещать легко — сдержать слово трудно, — наконец сказал старик, вытирая выступившие слёзы. — Обманут вас мельгытанги! Всем нам они — чужие, и царь их — чужой…
— Он взял нас под защиту, — напомнил Ома. — Ясак сбавил юкагирам…
— А мы, коряки, разрешим юкагирам охотиться везде, где они пожелают: тундра велика, всем места хватит, — пообещал Иктеня. — Забудем старые обиды, дружить будем…
В ту же ночь в юрту шамана, воровато озираясь, пробрался один из казаков. Его испугались, но он, заговорив по-юкагирски, предложил составить челобитную на Атласова.
Иктеня осторожно молчал: не специально ли этот человек подослан? Выведает тайные мысли, узнает о недовольстве князцов — и ожидай расправы! Но пришелец, вынув бумагу, дружелюбно улыбнулся:
— Конечно, послание составлю за плату. Дадите столько собольков, сколько пальцев на одной руке…
Эти слова успокоили князцов, и жалоба была составлена.
А на следующий день ветер стих. Солнце разорвало туман, и блистающие снега ослепили глаза. К полудню отряд Потапа Серюкова ушёл к Парапольскому долу, а оставшаяся часть русских и юкагиров отправилась дальше, к югу.
От реки Подкагирной вскоре добрались до мест, заросших высокими деревьями. Меж них узкой лентой тянулась речушка, засыпанная снегом. Её так и назвали — Лесная. На ней ветер кое-где обдул снег, и сквозь окошечки льда можно было разглядеть на дне камешки, коряги и какие-то водоросли, спутанные в клубки.
Здесь, в лесной чаще, казаки и юкагиры обнаружили много следов — и беличьих, и росомашьих, и лисьих, а главное — легких, стремительных собольих!
Ома самолично подстрелил из лука матерую росомаху. Её тут же освежевали у костра. Горячие, дымящиеся на морозе печень и сердце князец разделил между своими ближайшими приспешниками.
— Хорошая росомаха, — нахваливали они добычу Омы. — Смелая была охотница. Её печень — сладкая, сердце — вкусное. Сила её к нам переходит.
— Шаманская была росомаха, — заметил один из юкагиров. — Смотрите: на её спине черного меха больше, чем у других росомах…
— Не про неё ли старики сказки рассказывали? — спросил молодой Ерёмка Тугуланов.