Николай СЕМЧЕНКО
ЯБЛОКИ СОБЛАЗНА
Посвящается, конечно, Марине
Страница 5
Переход к страницам: [1],[2],[3],[4].
– Бери выше, – она усмехнулась. – Похоже, у Тенгиза чуть ли не подпольный бизнес. Впрочем, это только мои догадки. Марина ничего мне не рассказывала. Но, скажи на милость, может честный работяга дарить женщине то кольцо с бриллиантами, то золотые часики?
– Может, если он наследство получил. Или, к примеру, рисует картины, которые дорого стоят.
– Не смеши меня! – поморщилась Лена. – Марина вроде бы не дурочка, но втрескалась в него по самые уши. Я сначала считала: Тенгиз нравится ей, потому что богатый. Но, похоже, это и вправду любовь.
Я вспомнил случайно подслушанный разговор мамы и Марины на кухне. Квартирантка, действительно, упоминала имя Тенгиза, а ещё откровенничала: тех, кто увлекался ею, непременно ждала неприятность. Прямо ля фам фаталь! И только тот, кого она выделяла сама, избегал превратностей судьбы.
– Знаешь, она большая выдумщица, – сказала Лена. – Сама мне в этом призналась. В школе влюбилась в старшеклассника Мишку. Он у них первым парнем был. Девчонки кипятком писали, когда его видели. Ну, и Марина тоже поддалась стадному инстинкту. А Мишка – никакого внимания на неё. И тогда она придумала историю о том, как этот школьный Казанова сошёл из-за неё с ума и выбросился из окна. Представляешь?
Я сам слышал, как Марина рассказывала маме эту историю. И о других парнях, которые гибли от страсти к ней, тоже слышал. Квартирантка рассказывала обо всём этом так убедительно, что трудно было не поверить ей. А может, она и сама верила в свои выдумки? Ей очень хотелось, чтобы мужчины обожали её, сходили с ума, страдали, бросали всё к чертям собачьим, лишь бы добиться её благосклонности.
Но разве Володя не любил её искренне? Он всюду ходил за ней как верный пёс и задыхался от счастья, если Марина удостаивала его нежного взгляда, всего лишь взгляда… А Иван Морозов? Тот вообще бросил и дом, и работу, и жену Полину. Что же у них с Мариной произошло? Ведь они уехали вместе – значит, была любовь? Но потом Марина обнаружила, что снова всё выдумала, и никакая у них не любовь – всё мираж, самообман, неправда, ложь или желание чувств, которых на самом деле не было. А может, она хотела кого-то забыть? И потому приручила человека, который заменил бы ей этого кого-то, например, Тенгиза. Но приручить – не значит полюбить. А забыть всегда непросто, даже если очень хочется. Невозможно забыть того человека, одно имя которого заставляет сердце биться сильнее. Одно лишь имя… А если он внезапно появится сам? Тогда всё теряет смысл, кроме него. Даже если понимаешь, что он – самая большая бессмыслица в твоей жизни. Но об этом думаешь уже потом, когда он снова куда-то пропадает.
В этом-то вся и штука: думаешь потом. Если вообще думаешь.
На той фотографии, которую Лена мне показала, Марина была как в тумане: видимо, Александр Васильевич снимал неумело – не в фокусе, выдержку не ту поставил, а может, при печати не ту фотографическую бумагу использовал или слабый фиксаж развёл – вот изображение и не закрепилось, а со временем и вовсе помутнело. А может, у него взгляд на женщин – словно затуманенный? Или это у меня такой взгляд? Увидел вдруг Марину в дымке минувшего времени. Или всегда её так видел?
Тогда, давным-давно, о подоплеке её поступков я не догадывался и всё, что происходило, воспринимал как данность. У меня не было чувства собственничества на Марину. Я воспринимал её как свою, но при этом меня не смущало, что своей её, видимо, считал и дядя Володя – не в том смысле, в каком я; но всё же он был, так сказать, мой соперник. Свой – это значит человек, которому доверяешь, почти как родственник, а может, и ближе, чем родственник; им не стремишься обладать сам, потому что находишься под его обаянием и позволяешь делать ему с собой всё, что он хочет, и даже если он не обращает на тебя никакого внимания, уже счастлив от того, что видишь его, слышишь, дышишь одним воздухом.
– И ты совсем-совсем не ревновал её к Володе? – спросила Лена, когда я рассказал ей о своей детской влюблённости.
– Нет, – честно признался я. – Сама подумай: я совсем пацан, а она – взрослая женщина. Какая может быть ревность? К тому же, Володя ведь тоже был своим человеком, другом отца. И мне хотелось, чтобы Марина осталась с ним…
Пока я говорил, Лена задумчиво смотрела на меня.
-Слушай, до меня вдруг дошло: такой человек, как ты, вряд ли способен ревновать, – сказала она. – Ты относишься к редкому типу мужчин. Неревнивый – очень интересное качество человека, но оно говорит явно не в его пользу.
– Почему?
– Потому что он всегда проиграет борьбу за свою Марину, – Лена вздохнула. – Большинство женщин не способно понять такого мужчину. Нас ведь как воспитывали? Не ревнует – значит, не любит. Мужчина – собственник, он просто обязан драться, отбивать у соперников выбранную им женщину, он – завоеватель.
– Извини, любовь – это не театр военных действий…
– Ну да, не театр, – кивнула Лена. – Мужчины не понимают: на самом деле выбирают не они – выбирают их, но при этом женщины позволяют им думать, будто выбор сделал сильный пол. Так принято, это уже что-то вроде неписаного закона. Но иногда так хочется театра! Чтобы кипели шекспировские страсти, дым – коромыслом, битва титанов и так далее, – она засмеялась. – Это нам нравится. А если мужчина не ревнует… Обидно, знаешь ли. И не сразу понимаешь: на самом деле – он единственный, кто рассматривает женщину не просто как объект индивидуального сексуального удовлетворения. Скорее, он поэтизирует даму, хотя и понимает, что особо поэтизировать нечего.
– Тебе не кажется, что ты начала думать за меня?
– А я не думаю, я это знаю, – Лена упрямо мотнула головой. – И ты тоже знаешь, что меня, например, не станешь ни к кому ревновать. Я для тебя как картина в музее. Каждый может любоваться ею сколько захочет. Тебя это абсолютно не волнует, потому что когда ты смотришь на картину – она только твоя и ничья больше. И всё, что чувствуют другие, глядя на неё, – это тебя не касается, потому что тебе важны только твои ощущения…
– Тоже мне, нашла, с чем сравнить отношения мужчины и женщины! – не сдавался я. – В конце концов, есть такие люди, которые покупают или даже крадут любимые картины, чтобы они принадлежали только им. Альбомы по искусству я, кстати, никому не одалживаю: они всегда должны быть у меня под рукой – вдруг внезапно захочется посмотреть на Ренуара или Гогена…
– Перестань! – Лена недовольно поморщилась. – Ты не хочешь признаться, что я узнала о тебе что-то такое, что ты считаешь глубоко личным. Поверь, я буду уважать тебя ещё больше за то, что ты не ревнивый, тупой, грубый самец…
Я растерянно молчал. А Лена взяла меня за руку и пожала её, как-то очень нежно и бережно.
***
Мы бродили по городу, заходили во всякие встречные кафешки, но нигде пока не встретили именно такой шашлык, который так аппетитно описал Игорь Петрович. Впрочем, мне хотелось не мясного, а чего-нибудь холодного – например, окрошки, а может быть, просто пломбира с вишнями, и чтобы рядом в высоком стакане пузырилась минералка: отправить в рот ложечку мороженого – сделать глоток воды, посмаковать, и снова – мороженое, прохладная вишенка, боржоми. Но и пиво, особенно если оно нефильтрованное, – тоже хорошо. К нему, правда, неплохо бы соленого полосатика или фисташек, или подкопченного кальмара – такой делают во Владивостоке: чуть желтоватые ровные полосочки, в меру подсушенные, пластичные, пахнущие лёгким дымком, почти без соли.
– О чём ты думаешь? – спросила Лена.
Я почему-то не смог сознаться, что в такую жару меня интересуют пиво и вяленый кальмар. Это как-то неприлично: рядом – женщина, которую не видел много лет. И вдруг – пиво, окрошка, полосатик…
– Думаю: как хорошо, что ты приехала, – соврал я.
И зря соврал. Потому что Лена вдруг остановилась, покачала головой и вздохнула:
– А я-то уж решила, что ты думаешь о пиве, или о чём там ещё в такую жару думают мужики? Знаешь, я устала. Хорошо бы сейчас где-нибудь вдвоём оказаться: только ты и я, и не обязательно, чтобы был шашлык, – она чуть заметно улыбнулась. – Нам было бы не до него.
– У меня жена дома, – снова соврал я и почувствовал, как краснеют кончики ушей. Аня была на работе, и ещё часа четыре точно не появилась бы дома.
– А у меня – тётка, – Лена вздохнула. – Помнится, когда-то ты так и не нашёл «квадрата» для нас. Неужели у тебя и тут нет друзей, которые могли бы дать на час-другой ключ от своей квартиры?
– У меня все друзья женатые, – сказал я, и на этот раз – правду.
– Но тётка, наверное, не будет против, если ты останешься у нас ночевать, – предположила Лена. – Старушка не прочь принять на грудь, а, приняв, засыпает как младенец.
– Нет, такой вариант не подходит, – отрезал я. – Знаешь, я теперь всегда сплю дома.
– Какой ты правильный! – деланно восхитилась Лена и даже в ладоши захлопала. – Браво! Ты человек вне всяких подозрений: пришел домой, поужинал, сел на диван, почитал перед телевизором газетку, сходил в душ, лёг, выполнил супружеские обязанности и – спокойной ночи, малыши…
– А что в этом плохого?
– Да нет, всё в порядке, – широко улыбнулась Лена. – Ты – правильный. Это я неправильная. Мне было бы скучно так жить. Каждый день одно и то же. Мне почему-то кажется, что ты говоришь Ане одни и те же слова, Ну, про любимых животных…
– Что? – не понял я.
– Имею в виду все эти прозвища, которыми обмениваются мужчина и женщина, – Лена иронично хмыкнула. – Киска – котик, мусик – пусик, зайчик – белочка, синичка – сокол, рыбка – ласточка… Ну, и так далее. Список любимых животных, в общем-то, не так велик. Правда?
Я подумал о том, что она, в общем-то, права. Моя жизнь напоминала круг: дом-работа-дом, иногда, правда, случались отклонения от маршрута – например, по пятницам мы с Дартишвили пили пиво, иногда Аня предлагала сходить в театр или кино; некоторое разнообразие вносили дни рождения знакомых или вылазки на природу, но это бывало нечасто.
Действительно, иногда я ловил себя на мысли: живу как механизм, настроенный по одной программе, эдакий заведенный андроид. Будильник звонит в семь утра, ещё минут пять лежу, не в силах встать, задрёмываю, снова звонок – будильник, слава Богу, сам его повторяет, после этого – ноги в тапки (они стоят у кровати в одном и том же месте), шлёп-шлёп в ванную, с полузакрытыми глазами, почти на ощупь включаю душ и становлюсь под него, потом – бритьё, движения помазком и бритвой одни и те же, на автопилоте, иногда я путаю крем для бритья и зубную пасту: тюбики одинаковой формы – спросонья, да к тому же без очков, немудрено сбиться с толку. Зарядку я не делаю, хотя каждое утро внушаю сам себе: «Завтра начну, надо форму поддерживать, нехорошо себя запускать…» Завтрак традиционный: бутерброды, яичница, растворимый кофе, который вообще-то не люблю, но зёрна молоть некогда, да и с кофеваркой возиться неохота. Снова чищу зубы, споласкиваю лицо, провожу под мышками дезодорантом, прыскаюсь одеколоном. Без пяти восемь по телевизору передают прогноз погоды, который я слушаю, надевая куртку. Без трёх минут восемь открываю дверь и кричу Ане: «Киска, я ушёл. Закрой дверь!» Ещё каких-то месяца два назад мы целовались на прощание: чмок-чмок, пока-пока, я буду скучать – я тоже, – но эти нежности всё-таки задерживали, и я опаздывал на автобус: он уходил из-под моего носа, следующий – только минут через десять и, как правило, уже битком набитый. Потому все чмоки-поки как-то незаметно сошли на нет.
На автобусную остановку я шел одной и той же дорогой, навстречу – одни и те же люди, на остановке – тоже знакомые лица: никого я, естественно, не знал, просто каждое утро видел этих мужчин и женщин, так же, как и я, спешащих на работу. Даже кондукторша была одна и та же – дама необъятных форм в чём-то наподобие балдахина, который вечно цеплялся за портфели, ранцы, сумки. И всякий раз, одёргиваясь, кондукторша жеманилась: «Господа, не мешайте работать, господа!»
Без пяти девять я входил в институт. Без двух минут девять влетал в нашу «камеру» и сразу включал электрический чайник. Ровно в девять приходил Дартишвили и удивленно произносил одну и ту же фразу: «Опять ты вперёд пришёл? Ничего, завтра первым буду я!» Он жил рядом с институтом, но, как говорил, утром ему вечно не хватает пяти минут, особенно, если просыпается не один. Отар у нас тот ещё Дон Жуан!
Утро, день, вечер, ночь – одно и то же. Сценарий, почти не дающий сбоев. Как цирковая лошадь бегает по кругу, так и человек, в принципе, не стремится вырваться за определённые ему пределы. Может, Лена по большому счёту права? Но соглашаться с ней я не хотел. Потому что не желал показаться скучным и обычным.
– А кто тебе сказал, что я живу так? – я постарался широко улыбнуться. – Хотя, знаешь, в этом, наверное, есть своя прелесть: тихо, спокойно, без надрыва, рядом – человек, которому доверяешь и который тебя понимает, под абажуром – ещё бабушкином! – желтый круг от лампы, в ногах мурлычет кот…
– И никаких седьмых чувств? – Лена изумлённо приподняла брови и цокнула. – А я помню, какие ты сочинял стихи – безумная страсть, огонь в крови, чёрное солнце разлуки и всё такое…
– Это банально, но любовь напоминает горную реку, – сказал я. – Она бурная, своенравная, яростная, камни сворачивает… То по порогам скачет, то водопадами оборачивается, но чем ближе к равнине, тем глубже и спокойнее становится – течёт плавно, величаво, с достоинством. То же самое и с любовью происходит: она взрослеет…
– У меня появился знакомый переводчик, – Лена отвела взгляд в сторону. – Он японист. Для души переводит стихи. Мне почему-то запомнилось вот это: «В пору весенних ливней, о, какой она страшной стала, маленькая речка!» Ёса Бусон написал. Не знаю про него ничего, а хайку запомнилось. Вот и ты про речку тоже заговорил.
– Японцы умные, – кивнул я. – Они умеют наполнять пустоту смыслом.
– Ты тоже умный, – хмыкнула Лена. – Без бутылки и не поймёшь, что сейчас сказал.
– А что тут понимать? – удивился я. – У большинства людей жизнь пуста: привычно ходят на работу, что-то там делают или не делают – отсиживают положенное время, потом – в кино, театр или просто пивка попить, вечером – поужинать, полежать на диване перед телевизором, сходить в душ, уложить детей спать и привычно заняться любовью. Утром – будильник, быстрое бритьё-мытьё, глоток кофе – бутерброд с ветчиной, чмок в щёчку, «пока-пока!», скачками – к автобусной остановке…
В принципе, я рассказывал ей о себе. Но рассказывал так, будто это не имело ко мне ни малейшего отношения. Уж у меня-то, дорогая, всё по-другому!
Выслушав меня, Лена пожала плечами:
– Но разве в этом вообще нет смысла?
– Есть пустота, прикрытая якобы смыслом, – я стоял на своём. – Считается, что всё должно быть как у людей: дом, семья, машина, дача. И если, допустим, тачка у соседа лучше, то человек зубы на полку положит, разворует всё, что можно, а насобирает денег, чтобы купить ещё лучше. А не получается – может и запить. Наверное, многие от того и пьют, что таким образом легче всего затопить пустоту. Пустоту жизни. Пустоту души. Накатил рюмку-другую, залил тоску-печаль – и всё в порядке: жизнь проходит мимо, а я валяюсь на обочине дороги и мне на всё плевать…
– Ты что, пить начал?
– Да нет, я не о себе говорю – о других, – я рассмеялся. – А вот японцы молодцы – придумали все эти церемонии с чаем, любованье цветущей сакурой, икебану, хайку, хокку и много ещё чего другого. Ритуал придаёт значительность существованию, в нём есть хоть какой-то смысл, и по большому счёту он заполняет жизнь содержанием.
– Скучно жить так, – Лена поморщилась. – Жизнь она и есть жизнь: радуешься, влюбляешься, к чему-то стремишься, что-то ненавидишь, сходишь с ума. Разве в этом нет смысла?
– Не знаю, – я пожал плечами. – Может, и есть. Но некоторые влюбляются, сходятся-расходятся как раз оттого, что боятся той самой пустоты. А тут – какое-никакое, а действие, страсти-мордасти, и душа вроде как занята, и есть о чём думать, страдать, шептаться с подругой на кухне. Разве нет?
– А у меня нет подруг, – Лена отвела взгляд в сторону. – Ну их! Лучшие подруги всегда оттяпывают лучших мужиков. Вот так пошушукаешься, расскажешь, что да как было, и какой он весь из себя душка, и что любит – не любит, как вдруг – цап-царап, закогтила подруженька мужичка, прости – прощай, гуд бай, май лав!
– Интересно, – у меня запершило в горле и я кашлянул. – А того, за кого замуж собралась, ты ни у кого не оттяпала?
– Ага! – широко улыбнулась Лена. – Наконец-то ты спросил о нём. Значит, небезразлично тебе, что замужем буду.
– Конечно, небезразлично, – кивнул я. – Хочется, чтобы всё у тебя было хорошо. А то, что он старше, – это ничего. Сейчас, говорят, полно всяких средств, чтобы семейная жизнь была на высоте.
– Но основное средство – любовь – в аптеках не продают, – легкая усмешка скользнула по губам Лены. – И делать его ещё не научились. В семейной жизни главное, милый, понимание, а не бесконечный секс-марафон. С одними спят, за других выходят замуж. Такова жизнь. Что ты на меня так смотришь?
– Да так, ничего, – я покачал головой. – Вот думаю: правду ты говоришь или притворяешься, что так думаешь.
– Не скажу, – ответила Лена. – Как хочешь, так и считай.
Впрочем, и без подтверждения ответ был известен. По крайней мере, в моей семейной жизни главным, действительно, было понимание. Понимание и любовь. Я почему-то стеснялся лишний раз сказать Ане, как её люблю: иногда, посреди рабочего дня, с его заморочками и напрягом, вдруг вспоминал улыбку жены – мягкую, тихую, с чуть-чуть приподнятыми краями губ, – и сердце начинало биться сильнее, почему-то надо было позвонить Анне, и спросить какую-нибудь глупость, например, покупать ли сегодня хлеб, – лишь бы услышать её голос. А она лукаво спрашивала: «Ты соскучился?» И я смущался, и, желая показаться эдаким мачо, в шутку грозно отвечал: «Женщина! Мне тосковать не приходится. А соскучился я по жареной картошке с грибами». «Бу сделано», – Аня брала на том конце провода под козырёк и заливисто смеялась.
А Лена, кажется, даже гордилась тем, что она не из этих домашних наседок, которым нравится стоять у плиты, чистить-мыть-драить квартиру, штопать дырявые носки, стирать трусы и так далее. По крайней мере тогда, много лет назад, она заявила мне, что женщина должна быть именно женщиной, а не горничной, кухаркой, сиделкой и по совместительству любовницей в одном лице. Я слушал её и почему-то вспоминал мать, которая говорила: заботиться о родных людях – приятно, это доставляло ей удовольствие, и курицей при этом она никогда не была: всегда аккуратная, при причёске, успевала и новый журнал с газетами почитать, и в театры-кино на все премьеры сбегать. Этим Аня походила на неё. Может быть, я потому и женился на ней, что она напоминала мать.
– Эй! – Лена щёлкнула пальцами над его ухом. – О чём задумался, детина?
– Да так, – я смущенно потёр ухо. – Не везёт нам. Встретились через столько лет – и ничего…
– Чего – это от тебя зависит, – преувеличенно громко засмеялась Лена. – Мужчина выход найдёт всегда.
Но никакой выход почему-то искать не хотелось. К тому же, под «ничего» я имел в виду совсем другое: она мало изменилась. Свалиться вот так неожиданно на голову – в этом, конечно, вся Ленка, по-прежнему лёгкая, не комплексующая, азартная. Ну, надо же, едет к своему будущему мужу и по пути заворачивает к бывшему дружку! Но меня больше смущало другое.
Для меня Лена осталась где-то там, далеко-далеко, в той жизни, которая была сплошным карнавалом: новые встречи, бессонные посиделки на кухне с гитарой, весёлое отчаяние перед зачётами и экзаменами, восторг от впервые прочитанного стихотворения Франсуа Вийона, случайное пожатие руки на танцульках в университетской дискотеке, первый настоящий секс, нет-нет, не любовь, именно – секс. Или это всё-таки была любовь? Как бы то ни было, а я исчез, ушёл, сбежал из той жизни, и всё у меня теперь другое, и ничего менять даже и не думаю. А тут – как снег на голову – является давняя женщина и напоминает о том, что роман-то у нас, по существу, не закончен.
– Интересно, – вдруг вспомнил я. – А этот Пётр любил других женщин?
– Какой Пётр? – не поняла Лена. – Кого ты припомнил?
– Ну, помнишь, твой брат рассказывал о Петре и Февронии, – напомнил я. – Когда она его в первый раз вылечила, то он, кажется, два года преспокойненько княжил себе в своём княжестве. Неужели у него никого не было?
– Знаешь, мне кажется, что он избегал греха из трусости, был бескорыстен, но, пожалуй, всё же одна корысть у него имелась – спокойствие совести, – всё это Лена сказала на одном дыхании, будто заранее подготовила ответ. – Потому он и стал святым. Святым грешить не положено.
– Ну, почему же – из трусости? – я искренне удивился. – Возможно, ему не встретилась та, которая бы понравилась.
– Брось ты! – Лена закурила сигарету. – Думаю, что и тысячу лет назад парни были такими же гиперсексуальными, как и сейчас, – гормоны, знаешь ли, играют, хочется просто бабу, без всяких там фигли-мигли. Но некоторых сдерживают не моральные принципы, а трусость. Трусость показаться непорядочным.
– Значит, всё-таки моральные принципы, – хмыкнул я.
Лена наверняка не поняла моей реплики. Между тем, история Февронии и Петра – это история обольщения. Февронии понравился князь, и она сделала всё, чтобы он в ней хотя бы нуждался. Женщина не может жить без любви, она в ней нуждается. Мужчина – совсем другое дело: романтические отношения требуют времени, отрывают от каких-то важных дел и даже откровенно мешают, например, вершить свои княжьи дела. Любовь для такого мужчины – нечто навязанное, но он воспринимает это как должное. И точно так же он принимает, как подобающее, обожание женщин, окружающих его: он – князь, владыка, и не привык, чтобы ему в чём-то отказывали. Навряд ли он задумывался над тем, порядочно это или нет. Но Феврония взяла над ним власть – и в прямом, и в переносном значении: он от неё зависел. Может, именно тогда Пётр и вспомнил о тех женщинах, которыми пользовался? Они тоже зависели от него. Однако к Февронии его тянуло не только чувство благодарности – ему была нужна именно она, только одна, все другие не вызывали никакого интереса – бывшие любезные подружки, случайные милашки, дворовые девки, они не трогали его сердца. Перед ними он испытывал лишь чувство вины. Её он искупил в любви к Февронии. Чувство вины подвигло его на праведность. При чём тут трусость?
– У меня брат был таким же святошей, – Лена бросила сигарету в урну. – Лариса после его смерти нашла дневник. Там много чего он написал, но главное: у него, оказывается, была другая женщина, и от этого он постоянно казнился – как же так, ведь Ларису любит, и она его любит, но с той, другой, он наконец-то понял, что такое настоящая женщина, в сексуальном смысле, конечно. Его к ней как магнитом тянуло, но возвращался после дикого траха домой – и видел эту несчастную свою Ларису, умненькую, тихонькую, преданную, и у него сердце обрывалось. Он так и написал: «Сердце обрывается, падает на пол, разбивается и тысячами осколков разлетается вокруг. Сижу среди осколков, как слон в посудной лавке…»
Я представил Александра Васильевича сидящим на полу в окружении сердечных осколков – потерянного, жалкого, подслеповато глядящего в одну точку. Тоскливо было мужику!
– Мучался он, – сказал я. – И ужасно то, что после него остался дневник. В нём – его жизнь, которую всё равно никто не поймёт. Или не захочет понять. Согласись, нам ведь порой удобнее сказать, что тот-то и тот-то с жиру бесится или у него крыша поехала. А что, почему, зачем – над этим думать надо. А думать некогда и неохота.
– Просто он запутался, вот и всё, – Лена была категоричной.
– Наверное, он был честным, – я не хотел с ней соглашаться. – И никого из двух своих женщин не хотел обидеть. Обидел себя. А то, что остались записи, так это плохо. Лариса, наверное, страдала, переживала.
– Она всё ему простила, – Лена снова вынула сигарету из пачки, но раздумала курить. – Любила его очень.
А может, она любила себя, подумал я. Потому и простила, что захотела душевного спокойствия. Жить с ощущением, что твой любимый человек ещё к кому-то прикасался, говорил, быть может, те же самые слова и обладал, возможно, точно так же, как и тобой, – это невыносимо горько. Хотя, с другой стороны, простить – значит, понять. Боже мой, как невыносимо горька и прекрасна наша жизнь! Всё в ней неоднозначно, зыбко, переменчиво, и то, что вчера было хорошо, сегодня – плохо, а то, что казалось незначительным и обычным, вдруг становится самым главным. Ну, почему же, почему?
Я не стал говорить об этом Лене. Она ждала от меня каких-то совсем других слов и поступков. Но я не желал повторения того, что было. Больше всего на свете я хотел, чтобы она, как встарь, поняла моё настроение, смешно сморщила носик, бодро вскинула растопыренную пятерню над головой и легко помахала: «Ну, мне пора. Пока-пока!»
Мы вышли на набережную. С реки тянуло сырой свежестью. Серые тусклые волны, одна за другой, лениво припадали к песку, откатывались и снова надвигались на берег. Отдыхающих было мало. Возможно, потому что накануне по местному радио объявили, что в воде обнаружена какая-то зараза и лучше, мол, не купаться. Люди в основном загорали, играли в волейбол, а некоторые, устав лежать, прогуливались по набережной, ничуть не смущаясь, что из одежды на них лишь купальные принадлежности.
– О, вон шашлыки жарят, – обрадовалась Лена. – Пойдем туда! Я голодная как дикий зверь, и мечтаю с урчанием вгрызться в кусок мяса.
– Да! Заморил ты, Павел, девушку. Ай-яй-яй! – я услышал за спиной знакомый голос.
Это был Дартишвили – в синих плавках, высокий, с грудью, поросшей черными волосами, лучезарный, он выглядел эдаким пляжным плейбоем.
– До конца рабочего дня еще два часа, – бесцеремонно заметил Дартишвили. – Да! Целых два часа. А ты, Пал Василич, прогуливаешься тут с девушкой. Да! Ещё и голодом её моришь. А шашлык тут настоящий, рекомендую. Да!
Лена, хотя и слышала его, почему-то не оборачивалась. Она упорно смотрела в сторону шашлычной, а Дартишвили заливался соловьём, без конца повторял это своё дурацкое «да!» и всё пытался встать так, чтобы увидеть лицо моей спутницы. А Лена, каждый раз угадывая его движения, отворачивалась и, наконец, озорно прыснув, широко развела руки и обернулась:
– Ну, Отарик, вот и я! Не ожидал? Со свиданьицем!
Дартишвили просто остолбенел. Казалось, он не верил глазам своим. А Лена, посмеиваясь, припала к его питекантропичьей груди и тут же игриво оттолкнула его:
– Боже! Ты всё такой же жаркий! Никогда, наверно, не остынешь.
– Где я? – вскричал Дартишвили. – Опять пляж. Да! Опять ты. Да! Но это не Владивосток. Или Бог перенёс меня туда? Мираж! Или правда?
– Только гора с горой не сходятся, – Лена легонько хлопнула его по накачанному мускулистому животу. – О, как барабан!
– Но что ты делаешь с Пал Василичем? – опомнился Дартишвили. – И почему ты тут?
– А ничего я с ним не делаю, – Лена лукаво скосила глаза на меня. – Мы в одном университете учились. Встреча однокурсников, так сказать. А я и не знала, что вы знакомы.
– Это она! – Дартишвили восторженно хлопнул меня по плечу. – Да! Она нашлась!
И тут я наконец понял, что та женщина, о которой Отар рассказывал мне, вернувшись от отпуска, – это Лена. Странно, но Дартишвили не называл её имени. Будто бы она была для него просто женщиной, и звали её – Женщина.
– Ты не женился? – спросила его Лена.
– Свободен как ветер, – Дартишвили влюбленно смотрел на неё и широко улыбался. – Может, мы вина выпьем, да? Сейчас я и шашлык организую, да? У меня библиотечный день, а Иванову надо в институт вернуться. Да, Паша?
– Его начальник отпустил со мной погулять, – заметила Лена и опустила глаза. – Засиделся ваш Иванов. Свежим воздухом ему полезно дышать.
– Пусть дышит, разве я против? – Дартишвили подмигнул мне. – Но ему надо домой вовремя вернуться. У него жена строгая. Да!
Лена недоумённо пожала плечами: причём, мол, тут жена, и вообще – мы сокурсники, не более того. И я понял, что мне стоит уйти сейчас же, немедленно, пока эта взбалмошная, непредсказуемая бывшая моя подруга не передумала. С неё станет, ещё заявит, что рада, мол, видеть Отара, но не может оставить поручение Игоря Петровича невыполненным: ещё нужно холодного пива попить и съесть шашлык. А то и вовсе брякнет: извини, мол, Отарик, двоим любо – третий не суйся.
Не зря ведь когда-то она сказала мне: «Пройдёт много-много лет, ты будешь спокойно жить в другом городе, весь из себя порядочный, до тошноты правильный, уважаемый отец семейства. И вдруг приеду я. Нежданно-негаданно. И сведу тебя с ума. Уведу от жены, от детей. А потом так же неожиданно исчезну. Вернусь в свою жизнь. А ты вернёшься ли в свою?»
Тогда, молодой, глупый и пылкий, я сказал что-то вроде этого: «Не приедешь ты никуда, потому что мы будем вместе всегда». А Лена засмеялась, словно серебряный колокольчик зазвонил, закрыла мои губы ладошкой и шепнула: «Молчи, дурашка. Ты ещё ничего не знаешь о жизни, совсем-совсем ничего…»
И вот она приехала. И, конечно, помнит о том обещании свести меня с ума. А я – не против. Нет, сходить с ума вообще-то не хочу, да это и не получится: я давно научился контролировать свои чувства и желания. Однако моё тело, как ни странно, вспомнило давние прикосновения Лены, её руки и ноги, объятия, жар лона – всё это припомнило грешное тело и захотело повторенья. Но голова оставалась холодной, и в ней червячком свербела ехидная мысль: «А зачем? Ну, скажи на милость, так ли уж это нужно тебе? Сам подумай: вернёшься домой поздно, если вообще сегодня вернёшься, будешь что-то врать Ане, она, конечно, поймёт: лжёшь! Ссора, скандал, отчуждение… Ради чего? Ты любишь Аню, она – тебя. Стоит ли возвращаться в прошлое? Лена уедет и всё забудет, а тебе с Аней жить…»
И тогда я сказал:
– Лен, я, пожалуй, пойду. Мне ещё в магазин надо забежать. В холодильнике шаром покати…
– Павел у нас примерный семьянин, да! – Дартишвили снова хлопнул меня по плечу и незаметно сжал его: иди, мол, иди. – Но мы без него скучать не будем, да?
– Не будем, – кивнула Лена. – Мы вообще не умеем скучать, Отарик!
– Это точно! – Дартишвили заржал как молодой жеребец, и я вдруг вспомнил, как Отар рассказывал, что когда у него наступает оргазм, то он ржёт как конь – остановиться не может, ржёт и ржёт.
И смех, и грех: я мгновенно представил Лену, Отара, это громкое ржание, её стон – и мне стало неловко и противно.
– Ну, я пошёл? – сказал я, как-то неуверенно сказал.
– Пока-пока! – Лена послала мне воздушный поцелуй. – Всё было замечательно, зая. Я рада, что всё у тебя хорошо. Привет Игорю Петровичу!
– Угу, – кивнул я. – Обязательно передам.
Дартишвили крепко пожал мне руку, со значением подмигнул, и мы расстались. Я сразу свернул в боковую аллею и пошел по направлению к дому.
Насчёт магазина я соврал: холодильник Аня ещё три дня назад забила под завязку – обоим выдали зарплату, и мы по традиции накупили продуктов на полмесяца вперед, чтобы лишний раз не тратить время на магазины.
Так что, получается: я просто сбежал. Явление дивной женщины по имени Лена оказалось для меня полной неожиданностью. Признаться, я даже не думал о ней. Она осталась где-то там, далеко-далеко, в той сумасшедшей жизни, пропитанной слишком ярким солнцем, весёлыми дождями, ураганами ветров и невыносимо лёгким воздухом свободы, – в той жизни, имя которой юность. Это была моя история, и всё в ней уже сложилось, сбылось, состоялось, – именно так, а не как-то иначе. Переделать уже ничего невозможно, да и стоит ли? Всё было как было, и я ни о чём не жалею, а если иногда и жалею, то тут же одёргиваю себя: любая история, в том числе и частная, не терпит сослагательного наклонения. «Что было бы, если…» А ничего! Я живу сейчас, и это «бы» – всего лишь игра, фантазия, гипотеза. И всё-таки прошлое иногда возвращается, не спрашивая на то нашего согласия.
Если честно, то я устал от общения с Леной. Прежде чем вернуться домой, мне хотелось побыть одному. Просто так. Ни о чём не думая. А может быть, и думая. Это уж как получится. Но обязательно – одному.
На моё счастье, в глубине аллеи, уже почти на выходе из парка, была незанятая лавка. Я сел и, ни о чём не думая, упёрся взглядом в клумбу: яркие нежные петуньи, пурпурный портулак, жёлтые календулы росли в беспорядке – такое впечатление, будто у озеленителей на последнюю клумбу не хватило ни сил, ни времени, ни семян – что было в горсти, то и рассеяли. Но, тем не менее, получилось неожиданно хорошо: в отличие от других клумб, строгих и продуманных, эта отличалась какой-то взбалмошностью, лёгкостью и кокетством. В ней был характер. Порой именно в простеньком букетике полевых цветов больше жизни, чем в дорогом, чопорном букете, завёрнутом в целлофан и украшенном всякими ленточками.
Почему-то я подумал о том, что давно не дарил Ане никаких цветов. А она так любит календулы!
Господи, я вообще ужасный, скверный, гадкий человек. Человека ближе, чем Аня, у меня нет. Но я стесняюсь сказать ей об этом. Почему-то мне кажется, что она без всяких объяснений чувствует, как сильно я в ней нуждаюсь. Любые, даже самые лучшие слова, невыносимо трудно выстроить в порядок, который передал бы истинное отношение к любимому человеку. А может, просто я и не пробовал найти этот порядок? Всё, что было придумано до меня другими мужчинами, казалось таким банальным, обычным и даже глупым, что я стеснялся лишний раз сказать: «Люблю тебя… Скучаю без тебя… Думаю о тебе… Не представляю жизни без тебя…» Всё это – правда. Но слова, которые обозначают отношение к любимой женщине, кажутся мне слишком обычными. И само слово «любимая» какое-то затёртое, заурядное, невзрачное. Но как найти ему замену?
Задумавшись, я не услышал, как на другой край лавки неприметно и тихо присела маленькая женщина. Она раскрыла сумочку и что-то из неё вынула.
– Эй, Иванов! – шепнула женщина. – Это я. Хочешь, верну тебе кусочек времени?
– Ты? – я удивился. – А как же…
– Отар? – она легко рассмеялась. – Наверное, он всё ещё ждёт меня у того магазинчика, куда за вином зашёл.
– Нет, я не о нём хотел спросить. А как же ты этот кусочек заберешь у времени? Вдруг получится дыра.
– Ага, как в фантастических романах – хрональная дыра, – Лена пригладила чёлку. – А может, именно так образуются чёрные дыры?
Она снова провела ладонью по чёлке, пытаясь распрямить волосы так, чтобы их пряди закрыли глаза. У неё, оказывается, осталась эта привычка: когда смущается, и не хочет выдать своё замешательство, прячет взгляд.
– Чёрная дыра – это, говорят, вход в другой мир, – сказал я. – Откроешь его и, чего доброго, пропадёшь.
– А может, попадёшь? – Лена достала сигарету, щёлкнула зажигалкой. – Попадёшь туда, где всё по-другому. Иногда, знаешь, очень хочется, чтобы там, где я есть, меня не было совсем.
– И тут, рядом со мной, – тоже?
– Рядом с тобой я не здесь, – совсем тихо сказала Лена. – Но ты уже не там. Тебе нравится тут.
Это заявление показалось мне странным, и я решил, что они с Отаром всё-таки успели выпить чего-то горячительного.
– Только кока-колу! – заверила Лена.
Я чуть не вздрогнул, услышав это. Ведь вслух ничего не сказал – только подумал; выходит: она читает мои мысли.
– Да, мы пили кока-колу, – повторила она. – Тёплую и противную. А за рислингом Отар пошёл в магазин, но мне расхотелось пить вино…
– А я думал, что у вас…
– Ну, что ты! – она перебила меня. – Какая, зая, любовь? Так, случайная встреча. И тогда, во Владике, и сейчас. Встреч – много, отношений – мало, а любовь – одна.
– Значит, она у тебя в Питере живёт, любовь-то?
Лена засмеялась, пожала плечами, бросила на меня быстрый взгляд и протянула зажатый кулачок:
– Неважно, – сказала она. – Неважно, где именно она живёт. Важно, что она есть. Ну, раскрой свою ладонь.
Я покорно раскрыл ладонь.
– Только, чур, одно условие, – сказала Лена. – Обещаешь, что выполнишь его?
– Постараюсь, – я усмехнулся. – Ты прямо как ребёнок…
– Не смотри, что я тебе кладу, – шепнула она на ухо. – Зажми и держи, пока я не уйду. Потом посмотришь. Ладно?
– Ладно, – согласился я.
Лена опустила в мою пятерню что-то теплое, сжала мне пальцы и вдруг крепко, истово и быстро прильнула к губам. Я, не ожидая этого, даже опешил. Но она, не дожидаясь ответной реакции, уже встала, небрежным жестом смахнула на лоб чёлку и помахала рукой:
– Я пошла. Пока-пока!
И, не оборачиваясь, с неестественно прямой спиной, заспешила-заскользила по аллее. Её каблучки быстро и звонко стучали по асфальту.
Я честно подождал, пока она завернёт за угол, и раскрыл ладонь. На ней лежал плоский желтый камушек с мелкими, как маковые зёрнышки, вкраплениями. Тот самый, из бухты Тихой, который я подарил Лене давным-давно, когда был молод, счастлив, бесшабашен, и мне казалось, что вся жизнь ещё впереди – настоящая, взрослая жизнь, а то, что сейчас, – это всего лишь пролог, предисловие, а может быть, даже посвящение или эпиграф. Большая жизнь всегда чудится нам где-то далеко, и порой мы сокрушаемся: она проходит мимо, не подозревая о том, что сами проходим мимо неё. Наверное, всё-таки не бывает ни большой, ни маленькой жизни – есть сама жизнь. Это так просто и ясно. Но мы любим всё усложнить и запутать, чтобы потом понять самые обыкновенные истины.
«Боже мой, – подумал я, – какой я, оказывается, пошлый. Всё упростил до каких-то невыносимых прописных глупостей. И, к тому же, резонёр. На самом-то деле я понимаю, что мало что понимаю в жизни, но не хочу в этом признаться даже самому себе…»
Тёплый камушек будто бы пульсировал в моей руке, пальцы явственно ощущали какие-то слабые токи, легкое покалывание – в центр ладони, где скрещивались линии жизни и смерти, любви и ненависти. Эти линии так сложно у меня перепутывались, что Аня, любительница всяческой хиромантии, однажды посмотрев на них, изумилась и сказала:
– Иванов, а ты не такой простой, каким кажешься, – и ещё раз посмотрела на мою доверчиво раскрытую ладонь, и засмеялась, и вздохнула. – Ты и сам не знаешь, чего хочешь, Иванов, и не всегда себя понимаешь. Но ясно вижу лишь одно: женишься ты один раз и навсегда. Тут я в тебе уверена. А теперь закрой свою ладонь и больше никогда мне её не показывай, Иванов. А то я буду слишком много про тебя знать.
Я почему-то снова крепко сжал камушек в ладони, и посмотрел в том направлении, куда пошла Лена. Не пошла – исчезла.
Мне захотелось встать, побежать за ней и наговорить каких-нибудь глупостей, и сделать что-нибудь несусветное, и кричать, и плакать, и смеяться, и не стесняться ничего. Но камушек снова ожил в ладони, кольнул в центр ладони, и мне показалось: это маленькая рыбка плавает под темной водой и доверчиво тычется в руку, а может быть, мимо несло течением глупую холодную медузу – она прикоснулась на мгновенье к коже и легко обожгла её, или это крабик испуганно хватил меня клешней? Остро запахло водорослями, и где-то далеко-далеко закричала чайка, и ветер брызнул на лицо чем-то соленым. Капелька скатилась по щеке, и я слизнул её и понял, что это была слезинка. А может, и не слезинка. Может быть, это было… Ну, жарко мне стало, вот что! Это просто пот. Элементарно: мне нужно вытереть взмокший лоб.
Я не такой уж сентиментальный, чтобы ни с того, ни с сего рассиропиться. Уже давно взрослый мужчина, чётко знающий, чего хочу. Мне вовсе ни до каких сантиментов – это всё для безусых юнцов, которые верят, что вся жизнь у них впереди, солнечная и безоблачная, с любовью до гроба и всякое такое. Нет, это не слезинка. Это, конечно, пот. Или всё-таки слеза? Глаза-то пощипывает. Ну, бывает. Мусоринка попала, чёрт побери! Эх, опять не взял с собой носовой платок. Пригодился бы сейчас. А то приходится вытирать лицо рукавом рубашки.
Я встал. И медленно пошел, но не в ту сторону, куда ушла Лена, хотя мне как раз и нужно было двигаться туда: там, за поворотом, в пяти минутах ходьбы, стоял мой дом. Но я решил вернуться обратно – на пляж, и уже оттуда подняться по лестнице, чтобы оказаться на площади, где в это время было много народа, играла музыка, и бегала по кругу пони, на спине которой всего за двадцать рублей мог прокатиться любой желающий ребёнок, и стояли услужливые фотографы, и кричали: «Птичка вылетает!», и с независимым видом прогуливались девицы, набивая себе цену, и молодые люди глядели им вслед, вдыхая приторный аромат петуний, цветного горошка и флоксов – до того приторный, что кружилась голова. Некоторые девушки оборачивались и смотрели, не смотрят ли на них парни, и, перехватив нужный взгляд, начинали смеяться, громко говорить и специально останавливались у какой-нибудь витрины, чтобы подождать, когда ребята насмелятся сами к ним подойти. Но некоторые парни сами искали знакомств, и особо не церемонились, предлагая девушкам попить пива, сходить в кино, на дискотеку или просто – отдохнуть.
Слово «отдохнуть», произнесенное с легким, серебристым блеском в прищуренных глазах, подразумевало и знакомство, и веселье на квартире или в сауне, и обильную выпивку, и спонтанный секс – всё, кроме самой любви. А ещё совсем недавно, каких-то лет двадцать назад, отдохнуть значило отдохнуть, и любовь значила любовь.
Я подумал об этом и усмехнулся: «Старею, наверное. Скоро брюзжать начну: молодые такие-сякие, бессовестные, циничные и всякое такое. А сам-то каким был, Пашик, а? Нынешние хоть искренни, для них секс это просто секс, а ты, Пашуня, выдавал его за любовь…»
И ещё я почему-то вспомнил об одном своём желании, возможно, глупом. Мне очень хочется, чтобы и у меня, и у всех других людей было время жить. Не вертеться белкой в колесе, не суетиться с утра до ночи, не разрываться на части, не пропадать на работе, а именно – жить. Любить и ненавидеть, радоваться и дружить, говорить и молчать, делать то, что нравится, и улыбаться лишь тогда, когда хочется, а не перекатывать на губах это вымученное заокеанское словечко «чииз».
Почти миновав площадь, краем глаза я уловил на крайней лавочке какую-то знакомую фигуру. Повернув голову, я увидел Отара. Тот сидел сгорбившись, глаза – в землю, носок его туфли выделывал сложные замысловатые движения по асфальту. Я хотел было подойти к Дартишвили, но раздумал.
А дома, едва закрыл за собой дверь, услышал голос Ани из комнаты:
– Привет! А тебе – сюрприз!
Господи, что ещё? Не многовато ли сюрпризов на один день? Но я, снимая туфли, жизнерадостно откликнулся:
– Мне сильно радоваться?
Аня вышла из комнаты. Она что-то сжимала в руке и таинственно улыбалась.
– Что там? – я прикоснулся к её кулачку.
– Вытяни правую руку и закрой глаза, – попросила жена. – Не подглядывай!
Закрыл. Протянул. Кожа ощутила прикосновение полоски прохладного металла. Он обручем охватил запястье, и я понял: это браслет. Аня защелкнула его и скомандовала:
– Смотри!
Это были часы «Сейко». Те самые, которые Аня подарила мне на день рождения. Но, видимо, они были сделаны не в Японии, потому что месяца через три перестали идти. Конечно, я расстроился. Часы мне нравились, к тому же браслет был всё-таки качественный: не рвал манжету рубашки и не натирал кожу. Пришлось отнести «Сейко» Зое в часовую мастерскую.
Зоя переехала в город несколько лет назад. В институт она так и не смогла поступить, не смотря на свой вожатский стаж и пылкие рекомендации педсовета родной школы. Пошла работать в Дом быта – сначала сидела на кассе, пока к ней не присмотрелся холостой часовщик. Ухаживал он за ней довольно оригинально: предложил учиться его ремеслу – Зоя согласилась, и часовщик каждый вечер терпеливо преподавал ей премудрости своего дела. При этом он, сорокалетний мужик, ни разу не позволил себе никаких вольностей и недвусмысленных намёков – видимо, его намерения были самыми серьёзными. У Зои они тоже были серьёзными: ей хотелось приобрести специальность, которая кормила бы её. На зарплату кассирши прожить всё-таки трудновато. А хороший часовщик всегда в цене.
Пока Зоя училась ремеслу часовых дел мастера, она попрактиковалась на всевозможных хронометрах всех своих знакомых. По крайней мере, только у нас отремонтировала: а) безнадежный будильник, который внутри уже пылью зарос, а выбрасывать его было жалко: очень уж красивый, б) ходики, доставшиеся Ане от её бабки: часовой механизм в них действовал, а вот кукушка не выскакивала из окошечка (зато когда она не без Зойкиной помощи стала куковать в ночь-полночь, мы сами попросили новоявленную часовщицу усмирить птицу), в) таймер на газовой плите – его ремонт, впрочем, оказался минутным делом, г) мои «командирские» наручные часы, которые мне подарил отец после школьного выпускного вечера.
Однажды скромный часовщик всё-таки решился намекнуть Зое о своём к ней чувстве. «Я так много думаю о тебе, – сказал он, – что ты живёшь даже в моих снах». Но она, увы, относилась к нему просто как к товарищу, не больше. Не волновал её часовщик как мужчина. «Ты что? – говорили ей сослуживицы и крутили пальцем у виска. – Такой человек! Не пьёт, не курит, квартира есть, недавно новую машину купил. За ним, как за каменной стеной будешь!» А Зойка смеялась в ответ: «Он – каменная стена, а я – каменная баба. В постели. Ну, какому мужику это понравится? Не волнует он меня…»
Видимо, её слова передали часовщику. Он совсем поскучнел и вскоре уволился из Дома быта. Зойка заняла его место.
Аня знала, что Зоя – моя одноклассница. Не знала лишь, что Зоя имела на меня виды. Но сам я считал это детской влюблённостью, делами давно минувших дней и потому ничего жене не рассказал.
Друзей у Зои в городе не было, и она стала часто бывать у нас. Как-то незаметно они с Аней сдружились, у них появились общие интересы: то свитера вяжут по одному и тому же журналу, то модными книжками обмениваются, то друг другу волосы красят, то на какие-то дурацкие курсы по дизайну жилища записались и регулярно устраивают в квартире погром – это у них, правда, называется «сменить интерьер», «применить фэн-шуй», «внести акцент» и прочая хрень.
В общем, когда часы «Сейко» сломались, Аня отнесла их Зое. Та определила: часики китайской кустарной работы, настолько кустарной, что механизм чуть ли не на соплях держался. Повозиться ей, конечно, пришлось немало, прежде чем «Сейко» снова затикали.
– Молодец Зоя, правда? – Аня искренне радовалась. – У неё просто талант!
– Прежде всего, у неё талант делать другим приятное, – уточнил я. – Она за других переживает больше, чем за саму себя.
– Ну да, – кивнула Аня. – Она мне новость о Михаиле с Ольгой рассказала. Ты ведь знаешь, что он пьёт горькую, нигде не работает – бич бичом, короче. Ольга решила от него уйти. Так он что сделал? Взял топор – и на неё! Хорошо, соседи спасли. Теперь Мишу могут посадить. Ольга, однако, его простила, пошла в милицию забирать заявление, а ей говорят: «Ничего не знаем, уголовное дело уже заведено…» А Зоя так уж переживает за них, так переживает! Хочет адвоката хорошего найти, чтобы помог.
– Святая простота, – сказал я. – Вечно ей кажется: люди лучше, чем о них думают. Ей бы личной жизнью заняться, а не в чужую лезть…
– Не буркай как старый ворчун, – урезонила меня Аня. – Зоя и тебе приятное сделала. Смотри: часы-то как новенькие!
– Уж не знаю, как за это расплачиваться придётся, – притворно вздохнул я. – Деньгами Зойка с меня не возьмёт.
– Ой, с каким я пошляком живу! – Аня изобразила притворный ужас.
– Хм! Интересно, о чём ты подумала? – я простодушно пожал плечами. – Если она не берёт деньгами, то, может, возьмёт цветами?
Аня засмеялась и прижалась ко мне. Я тоже обнял её.
– Знаешь, иногда мне кажется: Зойка давно и безнадёжно в тебя влюблена, – сказала Аня. – Она и со мной дружит только затем, чтобы чаще тебя видеть. Тебе это не кажется?
– Но я-то люблю тебя, – ответил я. – А Зоя… Она хороший человек, просто замечательный. И кого любит – это её личное дело.
– Неужели ты ничего не замечал? – настаивала Аня. – Мне казалось, что мужчинам небезразлично, как к ним относятся женщины.
– Конечно, небезразлично, – кивнул я и ещё крепче прижал её к себе. – Если бы я не был нужен никому, то был бы я нужен тебе?
– Не о том речь…
Я не умею говорить о любви. Любые слова о ней кажутся мне беспомощными и банальными. Но тут был такой случай, когда надо было сказать. И я сказал:
– Если бы не было тебя, я бы никогда не узнал, что такое любовь. Вот и всё.
И это была истинная правда. Но правдой был и тот камушек из бухты Тихой – он теперь лежал в кармане брюк, и я ощущал его бедром. И те две девушки, лица которых я помнил смутно, тоже были правдой. А ещё была Марина, сама не ведая того, беспощадно разделившая для меня мир на мужчин и женщин. И милая, добрая, преданная Зойка – тоже правда, она мне как сестра, своя в доску. Может, я ненормальный, не знаю, но никогда, наверное, не смогу воспользоваться её чувствами только для того, чтобы унять томление собственного тела. Она достойна любви, а не её подобия. А ещё я вспомнил, как несколько раз вообще обходился без игры в подобие страсти – просто хотелось, и тем дамам – тоже. Сколько было таких? Раз, два, три…
На какой-то миг все мои женщины мелькнули передо мной, и оказалось: было их, в общем-то, не так уж и много.
– Ты что-то забыл?
Голос Ани вернул меня обратно.
– У тебя было такое выражение лица, будто ты что-то забыл и пытаешься вспомнить, – уточнила Аня.
– Да так, пустяки! – ответил я. А что я ещё мог ответить? Впрочем, тут же вспомнил о той Лениной записке в стихах. Странный такой текст. И эта птица марабу…
– Ань, ты что-нибудь знаешь о птице марабу?
Жена удивленно посмотрела на меня и, пожав плечами, кивнула на телевизор:
– Да, была какая-то передача про неё, одно и помню: эта красивая птица безголосая, не умеет ни петь, ни кричать – молчунья, словом. А что такое?
– Ничего особенного, – я улыбнулся. – Сам не знаю, почему марабу вспомнился. Может, потому, что словами всего и не скажешь, что иногда хочется сказать.
Я снова обнял Аню, и она тоже обняла меня.
А поздно ночью зазвонил телефон. Аня проснулась первая и, не включая ночника, попробовала нашарить трубку в темноте. Спросонья она сделала неосторожное движение и чуть не уронила телефон с тумбочки. Трубка соскользнула с рычага, и когда Аня поднесла её к уху, в ней слышались лишь частые гудки.
Жена положила трубку на телефон и, растревоженная поздним звонком, решила сходить на кухню – выпить воды. Ей стало не по себе. Аниной матери пошел семьдесят шестой год: пышный букет болезней, мизерная пенсия, вздорный характер, одиночество – счастливой её старость не назовёшь. А в последнее время у тёщи безумно скакало давление, схватывало сердце – стенокардия, и она вызывала «скорую», звонила нам: «Поживёте без меня, я ухожу…» Мы, конечно, подхватывались и ночь-полночь мчались к ней. Слава Богу, пока всё обходилось, но возраст-то у старушки серьёзный, мало ли что…
Пока Аня была на кухне, телефон снова зазвонил. Я снял трубку:
– Алло!
Молчание. Какой-то шорох. Вздох.
– Говорите! Алло?
В ответ – ничего.
Аня вернулась с кухни, перехватила трубку у меня:
– Мама, это ты?
Раздались частые гудки.
– Сколько раз просила: давай купим определитель номера, – сказала Аня. – Вдруг это мать звонила? Может, ей плохо.
– Купим, – коротко ответил я.
Мне хотелось спать, глаза закрылись сами собой. Но растревоженная Аня решила посоветоваться со мной:
– Может, позвонить матери, а? Что-то у меня на сердце неспокойно…
– Перепугаешь, – буркнул я. – Ещё давление у неё поднимется.
– А если это она звонила? Сознание потеряла – вот и отсоединился телефон…
– Ну, позвони.
– А вдруг не она? Напугаю!
– Это напоминает сказку про белого бычка…
Тут телефон снова зазвонил. Аня схватила трубку, поалёкала – безрезультатно: никто не отвечал.
– Может, это тебе кто-то звонит? – с подозрением спросила Аня. – Послушай.
– Да слушал я уже! Спать хочу.
Но всё-таки трубку взял и, забыв про всякую вежливость, недовольно спросил:
– Что надо?
Меня явно кто-то слушал: прерывистое дыхание, шмыганье носом, тихий вздох.
– Ну? Говорить будем? Полчетвёртого утра. Совесть надо иметь!
Аня одёрнула меня:
– Не говори так. Может, это мама…
– Какая, к чёрту, мама! – я выругался. – Делать кому-то нечего.
И положил трубку.
В ту ночь никто больше не звонил. Зато на следующую ночь звонки начались раньше – часа в два ночи. Снова молчание, ни гу-гу, слышалось лишь осторожное дыхание. Положишь трубку – через несколько минут снова звонок. Пришлось отключить телефон от линии.
Ане не понравилось, что теперь мы каждую ночь отключали телефон. «А как же мама? – спрашивала она. – Вдруг ей станет плохо? Не дозвонится до нас…»
Пришлось мне занять у Дартишвили денег и купить новый телефон с определителем номера. В первую же ночь, как мы оставили аппарат в сети, раздался полночный звонок. На табло высветился длинный телефонный номер. Звонок явно был междугородний.
– Алло!
Молчание.
– Ваш номер такой-то, – сказал я. – Если вы не прекратите своё идиотское занятие, у вас будут неприятности. Гарантирую.
В трубке раздались частые нервные гудки.
– А давай позвоним по этому номеру, – предложила Аня. – И узнаем, кто это был.
– Хочешь – звони, – сказал я. – Мне спать охота…
Аня ткнула в кнопочку автодозвона и специально для меня включила громкую связь, чтобы я слышал разговор.
Ей ответил мужчина:
– Да, я вас слушаю.