Николай СЕМЧЕНКО
ЯБЛОКИ СОБЛАЗНА
Посвящается, конечно, Марине
Страница 4
Переход к страницам: [1],[2],[3],[5].
Я уже хотел откланяться, но она задержала: «Ты где живешь? А, вот как! Так нам по пути. Подожди пять минут. Вместе и пойдем…»
И пошли. Разговаривали о том – о сём, а, в общем-то, ни о чём. Я почему-то чувствовал себя скованно. Может, потому что Лена спросила меня: «Что, кажусь тебе старой? Почему ты мне «выкаешь»?» Я отшутился: воспитание, мол, не позволяет, да и на брудершафт ещё не пили. Лена метнула в меня быстрый лукавый взгляд и засмеялась: «У, какой! И слово-то какое знаешь: брудершафт, – с удовольствием повторила она. – Умный, прямо как мой брат. Кстати, ты на него даже внешне похож…»
Её брат, Александр Васильевич, вёл курс древнерусской литературы в местном педагогическом институте. И действительно был похож на меня. Или это я походил на него? Субтильный, среднего роста, в очках, чернявый, лицо чуть продолговатое. Но в отличие от меня он был занудой. Если начинал что-то рассказывать, то непременно выплёскивал на собеседника массу подробностей, малозначительных деталей, к месту и не к месту наизусть цитировал работы каких-то литературоведов, историков или писателей. Тоска!
Но всё это я узнал потом. А пока что по дороге домой мы говорили с Леной обо всём на свете, и, странное дело, когда я распростился с ней у её дома, мне захотелось вернуться обратно и поговорить ещё. То, что она была старше, уже не имело никакого значения.
А потом стало как-то так получаться, что мы оказывались в одних и тех же компаниях, нечаянно встречались на университетских вечерах, концертах в местной филармонии или на выставках в художественном музее. А после одной вечеринки, где я, вопреки обыкновению, всё-таки изрядно накачался горячительным, Лена взялась доставить меня на квартиру, которую я снимал. Причём, помогла в этом … Зойка. Оказывается, у Авхачихи во Владивостоке жил какой-то родственник, а его знакомый со всей семьёй на целых три года уезжал в Мозамбик. Тогда СССР вовсю помогал этой стране, в том числе и специалистами. Знакомый родственника непременно хотел сдать квартиру, как он говорил, «небалованному», скромному человеку. Чтобы, стало быть, можно было на него положиться. И чтобы он был при той квартирке вроде сторожа. Тут-то Зойка и подсуетилась: «Так там же Пашка Иванов учится! Чем ему в общаге жить, лучше пусть квартиру снимает. А то в этих общагах одно пьянство да разврат…»
О ком она больше беспокоилась – обо мне или о себе? Наверное, о себе. Ей, скорее всего, не хотелось, чтобы я вёл слишком разгульную жизнь и связался, как у нас говорили в посёлке, с какой-нибудь чувихой. Зоя всё-таки рассчитывала: рано или поздно я её увижу и пойму, что лучше её никого и нет на свете.
Квартирой я был доволен. Но в тот вечер где-то обронил ключ, и попасть домой не смог, и тогда Лена махнула рукой: «А! Рано или поздно это бы случилось. Уж лучше раньше! Пошли к нам. Брат в мою личную жизнь не вмешивается…»
Я ещё не был разбалован женщинами, и опыта у меня, считай, почти не имелось. Ну, разве можно считать любовью то, что было с Галкой в конце десятого класса? Разделись, обнялись, но она на все мои более-менее смелые прикосновения отвечала яростным шепотом: «Не надо, я не такая…» А то, что получилось с подругой подруги того самого Мишки, который страдал от неразделенной любви к Ольге? Страдать-то страдал, но сам при этом не терялся. Однажды Мишка подмигнул: «Ну, что? Хочешь с девчонкой познакомиться? На передок слаба, имей это в виду!» Они вроде как се вместе пошли собирать грибы. В лесу сидели у костра, шашлыки, вино, то – сё, Мишка со своей девчонкой пошёл искать подосиновики, а подруга подруги от скуки начала со мной заигрывать, и я, сгорая от нетерпения, поддержал её представленье во внезапно вспыхнувшую страсть. Но всё у нас получилось наспех, неуклюже, к тому же подруга подруги всё время повторяла: «Ой, кто-то идёт! Ой, я со стыда сгорю, если они нас увидят! Ой, быстрее!» Ну, и так далее. Какая уж тут, к чёрту, страсть
Я только об одном думал: скорее бы всё закончилось, но как только выходил, что называется на финишную прямую, девица или неловко поворачивалась, или громко ойкала, или впивалась ногтями в его спину – всё отступало, замирало, возбуждение пропадало, и приходилось начинать сначала.
А с Леной всё было иначе. Но, впрочем, я не об этом. С ней было легко и как-то очень просто. Не в том смысле просто, что обходилось без сложностей – нет, их хватало, а в том смысле, что она понимала меня, и я тоже чувствовал её желания и настроение – порой без всяких слов.
Как только она ввела меня в квартиру, так сразу же громко оповестила:
– Александр Васильевич и Лариса Николаевна, ау! Я не одна – с кавалером. Можем даже чаю попить вместе, если хотите…
– Не хотим, но можем, – отозвался из-за плотно закрытой двери густой красивый баритон. – Лариса, оторвись от своих конспектов!
Дверь комнаты скрипнула, полуотворилась, и в тускло освещённый коридорчик выпал худощавый мужчина в роговых очках с толстыми линзами.
– Привет, – он протянул мне узкую длинную ладонь. – Давно вы, молодой человек, знакомы с Еленой Васильевной? Почему она вас скрывала от нас? А чай вы какой любите – индийский или цейлонский? О, нет! Не разувайтесь! У нас это не принято. Ах, да! Вы, наверное, останетесь тут? Тогда – разувайтесь!
– Саша, ты бы хоть спросил, как молодого человека зовут, – подсказала молодая женщина, вышедшая из комнаты следом за ним. Она, застенчиво улыбнувшись, поправила растрепанные прядки рыжеватых волос и представилась:
– Лариса, супруга Александра Васильевича…
– Да зачем все эти церемонии разводить? – воскликнул Александр Васильевич. – Ленка ему и так уже рассказала, как нас зовут. Правда? – он подмигнул мне. – А как вас, молодой человек зовут, я, кажется, уже догадался: Павел, так ведь?
Я кивнул. А Лена, насмешливо глянув на брата, вздохнула:
– Догадливый ты мой, – она хмыкнула. – Рассказывать тебе я могу про одного, а приходить – с другим. Это тебе в голову не приходило, дорогой?
Александр Васильевич рассмеялся и неловко пожал плечами:
– Лучше помолчу о том, что мне порой приходит в голову, – и, взглянув на Ларису, спросил: Ты уже закончила свой перевод? Или решила сегодня плюнуть на него?
– Плюнуть! – Лариса вздохнула и поморщилась. – Не знаю, что и делать: текст, вроде бы, простой и ясный, а начинаешь переводить – без пояснений не обойтись, иначе всё будет непонятным.
– Вот всегда так, – Александр Васильевич блеснул стёклами очков. – Начнёшь задумываться над простым и ясным – получится сплошная непонятность.
– Философ! – воскликнула Лена. – А ну, прекратить подобные разговорчики! Про умное потом поговорите, без нас. Ты бы ещё про Петра и Февронию завёл сейчас разговор…
– А что? – оживился Александр Васильевич. – Молодой человек наверняка не знает о них ничего. Не знаете ведь, Павел?
– Нет, – я смущенно кивнул. – Не приходилось слышать…
– Ага! – Александр Васильевич торжествующе поднял указательный палец вверх. – О каком-нибудь Тристане и Изольде нынешняя молодёжь ещё худо-бедно наслышана, а об исконных героях славянской культуры – не бэ, не мэ, ни кукареку!
– Господи, – Лена преувеличенно нарочито вздохнула. – Русофил ты наш доморощенный!
– Феврония – образец преданности и верности, – не обращая внимания на сестру, продолжал Александр Васильевич. – Если бы древнерусскую повесть о Петре и Февронии включили в обязательную школьную программу, то, глядишь, среди нынешних девиц поменьше бы распутниц было…
– Саша, – тихо сказала Лариса, – ну что ты такое говоришь? Литература – не учебник жизни. Можно досконально знать извращения, описанные маркизом де Садом, оставаясь при этом глубоко нравственным человеком…
– Знаю! – Александр Васильевич досадливо поморщился. – Ты, матушка, уводишь меня совсем в другую степь. Давай не будем углубляться в психологию восприятия текста. Я всего лишь хотел сказать, что положительные образы, созданные великой древнерусской литературой, воспитывают в читателе самые лучшие качества.
– Ну, начал лекцию читать! – воскликнула Лена. – Саша, уймись! Студентов целыми днями мучаешь семинарами-коллоквиумами, возвращаешься домой – за нас принимаешься. Что ты носишься с этой своей Февронией? Забыл, какой хитрюгой она была? Чтобы привязать к себе Петра, она поступила нечестно.
– Кощунствуешь! – Александр Васильевич от возмущения даже привстал. – Она образец чистоты и целомудрия.
– Ага, – насмешливо кивнула Лена, – эталоном добродетели она стала потом. Вспомни: Пётр приехал к ней, потому что прослышал: она исцеляет самые сложные болезни. У него же всё тело было покрыто какими-то язвами. Пётр сказал, что если девица вылечит его, то он на ней женится. А жених он был завидный – князь, богат и знаменит, какая же девка от такого откажется?
– Ну… ты это, – Александр Васильевич хотел одёрнуть сестру, но та, не обращая внимания на его возмущенное мычание, продолжала:
– Феврония, не спорю, исцелила его, но оставила небольшой участок кожи недолеченным. Чтоб, стало быть, князёк-то не забывался: не захочет сам к Февронии вернуться – снова весь струпьями покроется и, воленс-неволенс, приползёт к девице за помощью…
– «Для Бога все вещи чисты, хороши и правильны, – говорил Гераклит, – но люди относят некоторые из них к правильным, другие – к неправильным», и это ключ к пониманию образа Февронии, – покачал головой Александр Васильевич. – Он выходит далеко за рамки шкалы стандартных человеческих ценностей. Мифология никогда не имеет в качестве своего главного героя просто добродетельного человека…
– Это что, декламация отрывка из твоей гениальной диссертации? – усмехнулась Лена. – Мифология – эмансипированная мадама: захотела героя – и поимела его. Ах, какой стиль! Какой полёт мысли!
– В ответ на твои издёвки только и могу сказать: моя сестра – дура, – сказал Александр Васильевич и устало закрыл глаза.
– А мой брат – зануда! – парировала сестрица.
Очевидно, подобные споры-разговоры у них случались регулярно, поскольку оба огрызались довольно вяло, да и Лариса отнеслась к их перепалке без особого интереса, равнодушно листая какой-то толстый журнал. На кухне засвистел закипевший чайник, и Лена убежала заваривать чай.
Александр Васильевич и Лариса молчали. Я чувствовал себя неуверенно, и чтобы скрыть смущение, взял с журнального столика тоненькую брошюрку и раскрыл её наугад:
«Героям повести удалось подняться над своими собственными и локальными историческими ограничениями. Они умирают, но, будучи людьми вечности, возрождаются в христианском символе жизни после смерти, в идее небесной любви. Они умерли в один день, но их положили в разные гробы. Преодолевая физическую смерть, их тела чудесным образом воссоединяются в одном гробу. Люди это видят, и думают, что кто-то таким образом кощунствует над Петром и Февронией. Их рассоединяют, кладут в разные гробы, но наутро снова находят вместе…»
– Ага! Читаешь выдающуюся работу братца? – хмыкнула Лена, вернувшаяся с кухни с чайником. – Ну и как? Проникся поэтикой подлинных духовных страстей?
Александр Васильевич изобразил на лице страдание и воздел руки над головой:
– Лена, умоляю: не надо, не трогай святое! Это смысл моей жизни…
– Да ладно, брат, – вздохнула Лена. – Шучу я. А вообще, тебе давно пора научиться делать морду тяпкой. Сделал морду тяпкой – и вперёд! Нахрапом бы взял всех этих докторов с академиками и давно защитил бы диссертацию.
– Вся проблема в том, сестра, что у интеллигентного человека не морда, а лицо, – с достоинством подбоченился Александр Васильевич. – И что такое тяпка, он не знает.
– Ё-моё! – всплеснула руками Лена. – Пастернак, выходит, был не интеллигент? Копался в своём огороде, картошку тяпкой полол и окучивал – выращивал её, чтоб с голодухи не сдохнуть: его стихи никто не печатал, «Доктор Живаго» приносил прибыль издателям на Западе, а Борис Леонидович хрен без соли доедал. Но что такое тяпка – знал!
– Сестрица, ты всё же дура, – устало улыбнулся Александр Васильевич. – И даже не скрываешь этого.
– А ты – умный, – отрезала Лена, – только этого никто не знает. И не узнает, потому что ты – мямля. Твои однокурсники уже давно кандидатские защитили, а ты всё топчешься на месте, стесняешься чего-то, и ведь не дурак, статьи интересные пишешь, но кому они нужны, кроме десятка таких же сумасшедших, как ты?
– Лена, сейчас же прекрати! – подала голос Лариса. – Постеснялась бы постороннего человека.
– А он мне не посторонний, – мгновенно откликнулась Лена и, высунув язык, дурашливо подразнилась: Бе-бе-бе! Он, может, моим постоянным любовником станет. И наплевать на выдуманные добродетели!
– Во-во! – осклабился Александр Васильевич. – Бедный молодой человек ни сном – ни духом ни о чём подобном не помышляет, а ты – морду тяпкой и вперёд на него!
– Паш, скажи ему: я такая? – глаза у Лены были весёлые и злые. – Братец считает, что я без тормозов.
Я смутился и пожал плечами:
– Мы просто хорошие знакомые. И, как мне кажется, Лену на факультете уважают. Ничего плохого не слышал о ней.
Александр Васильевич громко, с причмокиванием, отхлебнул горячего чая из кружки и, прищурившись, пояснил:
– Да знаю я, знаю, что сестрица – человек неплохой! Я не то имел в виду. Она не знает меры – вот что!
– А это уж моё дело, – огрызнулась Лена. – Как-нибудь сама разберусь.
– Во-во! – Александр Васильевич блеснул стекляшками очков. – Твоя старшая сестрица то же самое говорит. И что же? То один роман, то другой… Это элементарная распущенность, вот что!
О том, что у Лены есть сестра, я не знал. Она никогда не упоминала о ней. Но, судя по реплике Александра Васильевича, он был не в восторге от обеих своих сестриц.
* * *
– Ну? Что ты так медленно идёшь? – Лена нетерпеливо стукнула по полу ногой. – Я тут вся извелась, тебя ожидаючи.
Я приблизился к ней и, оглянувшись – не видит ли кто, приобнял Лену за плечи и коснулся губами её теплой щеки. Она, не обращая внимания на моё смущение, встала на цыпочки и быстро, но крепко поцеловала в губы:
– Ну, здравствуй!
– Ты как тут оказалась? – спросил я. – И как меня нашла? Всё-таки столько времени прошло…
– Земля русская слухом полнится, – рассмеялась Лена. – Я вчера прилетела, у меня тут тётка живёт. Вообще-то, я не специально к ней, а по пути – транзитом, так сказать: мчусь в Петербург на крыльях любви, – она коротко хохотнула, – один мужик замуж меня берёт: почти на двадцать лет старше, весь из себя выдающийся учёный – был, между прочим, научным руководителем моего братца…
– Александр Васильевич, кстати, диссертацию-то защитил? – ради приличия поинтересовался я. – Помню: о какой-то Февронии всё рассказывал…
– А ты не знаешь? – помрачнела Лена. – Впрочем, откуда тебе знать! Ты, как уехал из Владивостока, так у нас связь и оборвалась. Даже, наверное, и не вспоминал?
– Ну что ты, – я растерянно шмыгнул носом. – Вспоминал, конечно. Тебя разве забудешь!
– Нет больше Александра Васильевича, – сказала Лена. – Никто не знает, что случилось на самом деле, но его нашли разбитым у одной девятиэтажки: забрался, говорят, на крышу и спрыгнул вниз. Портфель с лекциями, рукописями и какими-то письмами остался на кровле. Лариса даже не прикоснулась к ним: открыла портфель, увидела эти бумаги и снова замок защёлкнула. Замуж так и не вышла, одна живёт.
– Извини, – я чувствовал себя неловко. – Был не в курсе. Жалко твоего брата. Интересный человек…
Я не знал, что нужно говорить и делать в подобных ситуациях. Вроде бы положено выражать сочувствие, вспоминать что-нибудь хорошее, связанное с почившим, но как на грех не припоминалось ничего, кроме нервного разговора о древнерусских повестях. Выдав сентенцию об интересном человеке, я запнулся и замолчал: было неловко говорить банальные, шаблонные слова, но другие на ум не шли.
Лена, видимо, это почувствовала, потому что вдруг переменила тему разговора:
– О том, что ты работаешь здесь, я от Томки Баранниковой случайно узнала…
Эта Томка училась с Геннадием на одном курсе, была институтской активисткой, помогала Лене выпускать факультетскую газету, что их и сдружило. Сейчас Баранникова ничем не напоминала восторженную быстроглазую и смешливую девицу – она стала массивной скульптурообразной дамой, которой так и хотелось дать в руки весло или серп, тогда она стала бы живым воплощением гипсовых девушек эпохи соцреализма. Конечно, я знал, что Тамара живёт в Хабаровске, раз в год, накануне новогодних праздников, мы даже звонили друг другу, иногда сентиментальничали: надо бы, мол, наконец-то встретиться, молодость повспоминать; может, ещё кто-то из выпуска найдётся, вот было бы здорово! Но я опускал телефонную трубку, и на этом общение заканчивалось до следующего нового года.
– Томка мне и говорит: Паша Иванов, мол, зазнался – как женился, так друзья только по телефону его и слышат, – продолжала Лена. – Жена тебя на коротком поводке держит, что ли?
– Нет, на длинном, – я усмехнулся. – Мужчина должен чувствовать себя свободным, а женщина – вовремя дёрнуть поводок, если ей что-то покажется не так…
– Мудрая у тебя жена! – засмеялась Лена. – Кто она?
– Человек, – я снова усмехнулся.
– Догадываюсь, – хмыкнула Лена. – Где ты её нашёл?
– А может, это она меня нашла…
– Вообще-то такие, как ты, на дороге не валяются.
– Ну, почему же? – я постарался приподнять брови как можно ироничнее. – Иногда валяются. Я в тот вечер поскользнулся – был жуткий гололёд, упал – искры из глаз, острая боль в ноге, чуть пошевелюсь – всех святых вижу. И случилось так, что мимо проходила Аня. Остановилась, посмотрела на меня и сказала: «Так-с! Автобусы всё равно не ходят, на такси денег нет, придётся на «скорой» на работу ехать. Нам с вами, кажется, по пути…»
– Она что, врач-травматолог?
– Ты догадливая, – я снова усмехнулся. – Перелома у меня, слава Богу, не было – всего-навсего растяжение связок, гематома и всякое такое. Но благодаря этой травме я познакомился с Аней.
– Доволен?
– Знаешь, я ни с кем не обсуждаю семейную жизнь, – я прямо посмотрел ей в глаза. – Это наша с Аней жизнь, и ничья больше.
– Извини, – Лена опустила голову. – А личная жизнь у тебя при этом есть?
– Конечно, – я кивнул. – Например, увлёкся кактусами. Представляешь, у меня уже девяносто шесть разных кактусов…
– Ботан! – в голосе Лены чувствовалось сожаление. – Вон оно как! Развёл в квартире ботанический сад. Господи, да ты всегда был ботаном: прилежный, умненький мальчик, такой весь аккуратненький, партикулярный, не позволяющий себе выходить за рамки приличий – так и хотелось тебя соблазнить, научить греху…
– Спасибо, научила, – я дурашливо поклонился.
– Да уж! – засмеялась Лена. – Не забыл?
Я тоже засмеялся и, поймав её тяжелый, пугающе прямой взгляд, не нашёл подходящих слов и только кивнул. Она взяла мою ладонь и осторожно пожала её:
– Я так и знала…
И тут открылась входная дверь, и в вестибюль ввалился Игорь Петрович – большой, сутулый, как медведь, с растрепанными волосами, в мешковатом сером костюме и бледной, пожомканной рубашке, распахнутый воротничок которой обнажал короткую морщинистую шею. Но это не мешало выглядеть ему вальяжно, и в этой его неухоженности даже чувствовался какой-то особенный шик.
– Иванов! – воскликнул Игорь Петрович. – Приятная для тебя новость: чертежи потребуются только через месяц.
Я изобразил широкую улыбку радости, которую тут же сменил на недоумение:
– А что могло случиться? Всё так хорошо шло…
– Наш подопечный попросил сдвинуть свою защиту, потому что на его ведомство неожиданно свалилась проверка из Москвы, – пояснил Игорь Петрович. – Ему сейчас не до занятий наукой. Так что, если хочешь, отдыхай!
– То есть Павлу можно уйти с работы? – уточнила Лена.
Меня её вопрос смутил, и я даже шикнул на неё, но Игорь Петрович добродушно махнул рукой:
– Можно. Конечно, можно! – и подмигнул мне. – Всё можно, если осторожно. Эта милая леди, надеюсь, твоя кузина или родственница Ани? А то могут всякие слухи пойти…
– Да, – поспешно кивнул я и тут же поправился:
– Вернее, нет. Не кузина. И не…
– Стоп! – Игорь Петрович усмехнулся. – Это совершенно неважно. А важно то, что вы можете посидеть в каком-нибудь уличном кафе, попить пива и съесть шашлык, – он зажмурился и облизал губы. – Непременно хорошо прожаренный, с сочной корочкой, посыпанной мелко порубленной кинзой, и чтобы каждый кусочек был отделен от другого кольцами лука и кружочками помидоров. У вас ещё нет этого проклятого холецистита, и с печенью, наверное, полный порядок – вам можно лакомиться жареным, а вот мне – только пареным. Эх!
Игорь Петрович, пригорюнившись, стал взбираться по крутой лестнице. Преодолев шестую ступеньку, он остановился и оглянулся:
– Кстати, – сказал он. – Не давайте поливать шашлык этим дебильным кетчупом. Настоящий соус умеют готовить только в Тбилиси, я это точно знаю. Лучше попросите побольше зелени. И запивайте холодным светлым пивом, лучше – нефильтрованным пшеничным. Эх!
Он сочно чмокнул пухлыми губами, махнул рукой и принялся снова взбираться по лестнице, держась за перила.
– Колоритный у тебя начальник, – шепнула Лена и взяла меня за руку. Её ладонь была теплой и чуть вздрагивала. – Сразу видно: любит жизнь во всех её проявлениях. С ним, наверное, не скучно работать.
– Верно, – я мягко, но настойчиво попытался высвободиться из цепкой Лениной лапки. – С ним не соскучишься.
– Боишься, что нас засекут? – Лена сама разжала ладонь, отпуская мою руку. – Никогда ничего не бойся, дурашка. Это привлекает внимание. Всё, что делается открыто, воспринимается как само собой разумеющееся. Если на глазах у всех я держу тебя за руку – значит, нам нечего скрывать: возможно, мы просто старые добрые друзья, которым есть о чём поговорить.
– Конспираторша, – хмыкнул я. – С тобой тоже не соскучишься…
– А то! – Лена игриво хлопнула его по плечу. – Помнишь, как нас мой муж чуть не застукал?
– Ты могла бы предупредить, что вы решили снова жить вместе, – сказал я. – Молодой и глупый, я тогда ещё не знал, что у некоторых это что-то вроде образа жизни: то сходиться, то расходиться, то бешеная страсть, то – иди на фиг…
– Чужая семья – потёмки, – Лена назидательно подняла указательный палец.
– А муж и жена – одна сатана? – я улыбнулся и ради шутки вопросительно приподнял бровь.
– На этот вопрос ты сейчас и сам можешь ответить, – Лена постаралась скрыть язвительность за тонкой усмешкой.
Я решил не обращать внимания на её колкость. Но то, что чужая семья – потёмки, с этим, пожалуй, был согласен на все сто процентов. Лена почти ничего не рассказывала мне о своем бывшем муже, я только и знал: тот остался в маленьком захудалом райцентре, служил в райфинотделе, иногда приезжал по делам во Владивосток, виделся с их общей дочерью – ходил к ней в детсад, обаял там всех воспитательниц и нянечек. Но, как уверяла Лена, он уже не интересовал её как мужчина. Хотя, по её словам, был высоким симпатичным брюнетом, глаза – ярко-голубые, нос с горбинкой – многие принимали его за грузина; стройный и подтянутый, он непременно выделялся из толпы, и многие женщины отмечали его взорами.
«Ах, если бы они знали, что этот великан в постели – полный пигмей! – говорила Лена. – Вот ты невысокий, и не писаный красавец, и к тому же очкарик, зато тебя ощущаешь во всей полноте, – на этих её словах я обычно страшно смущался, но Лена, как ни в чём не бывало, ласково продолжала: Что бы там ни говорили про любовь, как бы её ни романтизировали, а если она в физиологическом плане не состоятельна, то проходит довольно быстро. Любовь, что костёр: не бросишь палку – погаснет. Цинично? Ах, миленький ты мой! Ты ещё так плохо знаешь женщин…»
Хм! Я и вправду плохо их знал. Ну, как я мог, к примеру, даже подумать, что приличной женщине иногда хочется быть безоглядно распутной? И всё – ради того, чтобы доставить удовольствие мужчине, который ей нравится. Вот и Лена повела себя как самая последняя шлюха, когда однажды мы оказались в подъезде вонючей «хрущёвки» на окраине Владивостока. Тогда мы засиделись на дне рождения у моего однокурсника, глядь на часы: пошёл первый час ночи. Была надежда, что ещё попадём на последний автобус.
О том, чтобы остаться ночевать у хозяев, и речи не было: в двухкомнатной квартирке ютилось семейство из пятерых человек плюс бабуська, специально приехавшая из деревни с подарками для внука: она привезла корзину белых грибов и двух куриц-хохлаток. Боровики пожарили и выставили на стол – вкусно получилось, пальчики оближешь! А вот что делать с курицами, никто не знал – вернее, знали, но для этого хохлаток сначала нужно было обезглавить и ощипать перья, на что хозяева решиться никак не могли. Птиц определили пока что на балкон. Так что даже он был занят.
Делать нечего – мы с Леной, откланявшись, вышли в непроглядно тёмную ночь. Никакого автобуса, конечно, уже не было. И денег на такси не было. Пешком до центра – не меньше трёх часов. Мы и пошли. А что ещё оставалось делать? «Давай отдохнем, – вскоре сказала Лена. – Вон, смотри: подъезд в доме открыт, и в окнах света нет…»
Причём тут «нет света», я сразу и не понял. Лена, осторожно ступая по темной лестнице, завела меня на третий на этаж. Там стоял большой деревянный ящик. В таких зимой обычно хранят картошку-моркошку. На ящике висел амбарный замок, и он нам нисколько не мешал, пока Лена не привлекла меня к себе и не принялась целовать. Я отвечал ей не менее страстно. На ящике вдвоём было неудобно и тесно.
– Встань на пол, спусти брюки, – шепнула Лена. – А я тут, на рундуке, на коленках. Ну, что ты, маленький, что ли? Не понимаешь? Я вот так спиной повернусь, а ты бери меня сзади…
Она говорила откровенно, бесстыдно, не стесняясь называть вещи своими именами. Меня это и пугало, и возбуждало ещё больше. Я, наверное, забыл бы обо всём на свете, и о всяких приличиях – тоже, если бы не этот замок на ящике. В самые страстные и жгучие моменты нашего соития он громко стучал по железной щеколде: видимо, я задевал его коленями. А поскольку остановиться я был не в силах, то этот стук не стихал, и, в конце концов, вывел какого-то слабонервного жильца из себя. Резко скрипнула дверь, и мужской голос гаркнул на весь подъезд:
– Да сколько это может продолжаться? Ни стыда, ни совести у вас нет!
Я, было, отпрянул от Лены, но та удержала меня:
– Еще… Я сейчас… Еще!
Слабонервный жилец был обескуражен и лишь отчаянно пискнул:
– Ну, вы сейчас доебё**сь! Я милицию вызову!
Он хлопнул дверью. И в то же мгновенье Лена вскрикнула, подалась вся вперёд, при этом умудрилась извернуться и обхватить меня за ягодицы. А я, напуганный жильцом, уже ничего не хотел, и лишь терпеливо дождался, когда руки Лены обмякнут и соскользнут с меня.
Вызвал ли мужчина милицию – этого мы так и не узнали, потому что быстро привели себя в порядок и выскользнули из подъезда.
Но то, что случилось потом, недели через две после этого, вообще меня напугало. В тот день Лена оставила меня у себя на ночь: Александр Васильевич с женой уехали на дачу, и вся квартира была в нашем распоряжении. Однако утром, часов в семь, раздался звонок в дверь. Я как раз обнял Лену и… В общем, мы только-только начали заниматься любовью.
– Никого нет дома, – сказала Лена. – Не обращай внимания. Позвонят и уйдут.
Но звонки не стихали.
– Пойду посмотрю, кого там чёрт принёс в такую рань, – Лена накинула на плечи халатик и вышла.
Я, раздосадованный, слышал, как она с кем-то переговаривалась через дверь. Это был мужчина. И, судя по всему, хорошо знакомый Лене. Потому что она искренне обрадовалась ему, даже в ладоши захлопала, но замок не открыла.
– Извини, – сказала Лена. – Я тебя не пущу, пока ты мне анальгина не принесёшь. Голова разламывается, просто жуть! Аптека – через дорогу, открывается через двадцать минут. Возвращайся, милый, с лекарством…
Она вернулась ко мне, юркнула под одеяло, жарко прижалась всем телом и попросила:
– Давай по-быстрому! А то муж сейчас вернётся с анальгином, – и глупо хихикнула. – Я его в аптеку послала.
На следующий день она, смущаясь, опустила глаза и попросила: «Если можешь, найди «квадрат», где мы с тобой могли бы вдвоем остаться. Братец заявил мне, что, мол, не потерпит больше разврата, и обо всём мужу расскажет. Ну, насчёт мужа он погорячился – не расскажет, конечно. Но мне неудобно приводить тебя к нам…»
«Квадрата» я найти не мог. А та квартира, в которой волей случая меня поселили, стать им, увы, не могла. Сам виноват! Потому что, почувствовав свободу, звал сюда новых друзей-приятелей, и наши шумные посиделки нередко заканчивались глубоко за полночь. Причём, не по нашей инициативе: обычно снизу часов в одиннадцать вечера начинала стучать капитанша баба Поля. Капитанша – так соседи звали её и в глаза, и заглаза, потому что всю жизнь она была мужней женой, ни дня нигде даже не числилась; им хватало того, что зарабатывал её супруг: он водил маленький пассажирский теплоход – капитанил. Детей Бог им не дал, и теперь старики доживали свой век в полном одиночестве и тишине, которую ценили, кажется, превыше всего.
До моего вселения в эту квартиру старики, наверное, даже не подозревали о существовании «Роллинг Стоунсов», «Биттлз», Бренды Ли, Глории Гейнор, «Аббы». И вдруг все эти музыканты, певцы и группы стали ежевечерне проноситься мощным ураганом над их головами. При этом наши девчонки лихо колотили голыми пятками по полу, парни скакали и орали; мы как-то не задумывались, что наш пол – это чей-то потолок, и с него при таких азартных забавах наверняка сыпалась извёстка. Баба Поля, будучи деликатной женщиной, не раз и не два терпеливо подкарауливала меня у подъезда, чтобы сказать: «Молодой человек, после двадцати трёх часов шуметь воспрещается. Попрошу увязывать ваши увеселения с правилами социалистического общежития». Я клятвенно заверял: «Бу сделано». Но куда там! Мои гости не хотели признавать никаких правил. И бедняжка капитанша, доведённая громкой музыкой до исступления, начинала стучать шваброй по потолку.
Мы стихали, но ненадолго. Музыку приглушали, динамики проигрывателя «Аккорд» ставили на подоконник, но теперь «Нарисуй это чёрным!» и «Любовь нельзя купить» слышали соседи справа и слева. Наступала их очередь возмущаться. И они стучали, звонили в дверь и даже совали мне в почтовый ящик записки: «Прекратите это безобразие».
Однажды кому-то из соседей всё это так надоело, что они разыскали дальнюю родственницу хозяев квартиры. Ко мне явилась худющая дамочка в сером костюмчике. Водрузив на острый носик очки в тонкой металлической оправе, она критически оглядела меня с ног до головы и разочарованно произнесла: «А ещё говорили, что вы – приличный молодой человек. Вам дали самые лучшие рекомендации. Вы их не оправдали». Я приготовился к самому худшему: визитёрша прямо-таки источала неприязнь, её глаза по-змеиному серебрились и темнели, костяшками пальцев она непроизвольно постукивала по столешнице. «Будете выгонять? – спросил я. – Прямо сейчас?»
Дамочка перестала барабанить и, ни слова ни говоря, вынула из сумочки вчетверо сложенный лист бумаги. Развернув его, она положила его передо мной. «Соглашение», – прочитал я. В нём говорилось о том, что если я не выполню пункты такие-то и такие-то, то гражданка Н. (называлась фамилия визитёрши) вправе забрать у меня ключи и выставить вон. Запрещалось всё, что только можно запретить: нельзя приходить домой позже десяти часов вечера, приводить гостей, включать музыку в любое время суток, распивать спиртные и слабоалкогольные напитки, оставлять мусор в ведре на день, а особенно гражданка Н. была категорически против того, чтобы меня посещали особы противоположного пола. «Увижу тут двустволок – пиши пропало, – сказала она. – Чтоб даже запаха их не было! Вам учиться нужно, молодой человек, а они лишь с толку сбивают…»
«Двустволки» – так она почему-то называла молодых девушек, не известно, на что намекая. И ведь при этом желала мне добра.
Соглашение мне пришлось подписать. Вечеринки прекратились. Капитанша баба Поля, встречая меня на лестнице, прямо-таки светилась праздничной улыбкой: «Ай, нарадоваться тишине не могу. Спасибо, Пашечка, уважил стариков».
Гражданка Н., между тем, могла наведаться с ревизией в любое время суток. Видимо, она жила где-то неподалёку, иначе как объяснить тот факт, что однажды она заявилась в три часа ночи и, открыв дверь своим ключом, внезапно включила свет в спальне.
Надо сказать, что я привык спать обнажённым. Разметавшись во сне, сбрасывал с себя и простыню, и одеяло. Но это мало меня заботило: никто увидеть меня не мог. А тут…
– Хорош красавчик, – поджала губы гражданка Н. – Никакого стыда!
– Извините, – вскочил я. – Стучаться надо!
– Извольте соблюдать приличия, – гражданка Н. повернулась и, выпрямив спину, промаршировала к двери. – Нудизм – тлетворное влияние Запада, молодой человек. Наша молодёжь должна носить нижнее бельё.
Ну, не ужасно ли? Так что и речи не могло быть о том, чтобы снимаемая квартира автоматически превратилась в «квадрат». Но, в общем-то, я особо и не старался свить гнёздышко для любви. То утреннее происшествие с внезапно приехавшим мужем, и как повела себя Лена: «Давай по-быстрому», и то, как мне, наспех одетому, пришлось выскакивать из квартиры, да ещё и благоверного своей любовницы встретить на втором этаже – кажется, это именно он, остро пахнущий каким-то полынным одеколоном, поднимался навстречу, – всё это так перепугало меня, что я долго не мог прийти в себя. Я даже подумал, что наконец-то могу считать себя свободным: то, что у нас сложилось с Леной, любовью не считал – это было что угодно, но только не любовь, о которой у меня имелись свои представления.
Я тогда считал: любовь – это когда сходишь с ума, летаешь как птица, минуты не можешь прожить без другого человека, и одно лишь его имя заставляет сильнее биться сердце, и всё внутри дрожит, натягивается как струна скрипки – достаточно одного взгляда или легкого соприкосновения, чтобы в душе зазвучала музыка. Может быть, я слишком много читал стихов, особенно банального Асадова, – потому и сложились такие представления о любви.
Но возможно и другое: я видел, как живут родители – чинно, спокойно, размеренно, и лишь иногда, пару раз в месяц, у них случаются размолвки, которые, впрочем, обходились без битья посуды, криков и хлопанья дверями. Не часто, но и ссоры бывали: отец, накричавшись, уходил к себе в комнату и никого не пускал, а мама, всхлипывая, нарочито долго одевала платье, искала запропастившиеся куда-то туфли, которые уже сто лет не носила, красила губы у зеркала, и если я спрашивал, куда это она собирается, отвечала сердитым, плачущим голосом: «Господи! Да оставьте вы меня в покое!»
Она выходила во двор и ходила по нему кругами. Отец, конечно, видел её в окно – такую несчастную, одинокую, понурую. Сердце у него, естественно, не выдерживало – он наспех одевался, бросался во двор, подскакивал к маме, обнимал её, она сначала отталкивала его, но потом и сама обнимала отца. Домой они возвращались счастливые, умиротворенные и сразу запирались в своей комнате, при этом на всю громкость включали записи песен Джо Дассена или Мирей Матье. И это – любовь?
Странно, но Лена почти никогда не говорила со мной о любви. Всего лишь несколько раз, когда мы занимались сексом, она вдруг вскрикивала и, обнимая меня крепче обычного, шептала: «Ты меня любишь?» Я, сосредоточенный на своих ощущениях, выдавливал из себя лишь односложное «да». А что было ещё говорить, если подступал тот сладкий, восхитительный миг, из-за которого я, по молодости лет, продал бы душу дьяволу?
Наверное, в отношениях с Леной меня всё-таки больше привлекал секс, чем возможность любить её. Я даже не пытался представить вероятность нашей совместной жизни. Мне казалось, что самое главное в отношениях людей – доверие. Если ты веришь другому как самому себе – это, наверное, и есть любовь. А страсть? А тот самый огонь, который бежит по жилам? А готовность провести вечность вдвоём? А милые безумства, о которых пишут поэты и романисты? Всё это – прекрасно, но без доверия – никак. Любовь начинается с маленькой надежды стать единственным и самым нужным, но самым непостижимым образом она перерастает в обоюдную зависимость: ты не можешь жить без кого-то, а этот кто-то – без тебя. А что, если тебя при этом обманывают? Ну, например, ты стучишь в дверь, а тебе из-за неё отвечают: «Милый, сходи за лекарством от головной боли…»
Это лекарство от головной боли всё-таки меня впечатлило. И я уже не верил Лене. Она, кажется, чувствовала моё настроение. Потому что однажды сказала: «Ты на мне никогда не женишься, и не потому, что я старовата для тебя, а потому, что боишься: брошу тебя. Как бросала других своих мужчин…»
Я тогда засмеялся, и нахально ответил, что ни капельки этого не боюсь, потому что стоит мне выйти на перекрёсток, свистнуть и сразу три, нет, даже пять женщин прибегут на мой зов, и останется лишь выбрать ту, что получше, чтобы трахнуться как следует. А больше молодому здоровому организму ничего и не надо. И вообще, зачем жениться, если женщину можно иметь и без кольцевания?
– Какой наглый! – искренне изумилась Лена. – И какой ещё глупый!
– Зато ты у меня умная, – я снисходительно посмотрел на неё, и мы оба враз рассмеялись.
Отсмеявшись, она посерьёзнела и сказала:
– Я скучаю по тебе…
– Так вот он я, рядом, – отозвался я. – Чего скучать-то?
– Ты правда не понимаешь? – она хмыкнула. – Ладно. Для особо одарённых прямой текст: я хочу тебя.
– Ну, не здесь же, – я беспомощно оглянулся и, дурачась, обрисовал ей перспективы:
– Вон мамаша с детьми гуляет – это чему же мы научим подрастающее поколение? Вон бабуся шкандыляет с палочкой – мы её нравственные устои пошатнём. А вон там, в кустах сирени, два мужика пиво пьют – ещё захлебнутся им от изумления…
– Ты так и не нашел нам места? – не обращая внимания на его ёрничанье, спросила Лена. – Я уже начинаю забывать, какой ты.
Я растерялся от её откровенности и, чтобы это скрыть, постарался бросить на неё быстрый лукавый взгляд:
– Неужели это можно забыть? Нет, не нашел…
– Можно, конечно, забраться вглубь парка, – сказала она. – Но там, в зарослях, наверно, полно комаров.
– Нет, никуда забираться не будем!
– Испугался? Я и забыла: ты же домашний мальчик, прозу жизни выносишь с трудом…
– Лен, совсем запамятовал: у нас в понедельник коллоквиум, я – ни в зуб ногой, надо ещё конспекты у одного приятеля попросить. Он на Тихой живёт.
– О! Ближний свет! – рассмеялась она и вдруг, что-то вспомнив, усмехнулась. – Кстати, там на берегу есть прелестная рощица. Липы растут вот такие – гиганты просто! И сосны кругом, и шиповник, и цветы – красота! Такие местечки в старинных буколических романах описывали…
Она хотела, чтобы я взял её с собой. Но я не хотел. Потому что на самом деле ни на какую Тихую мне не надо было. А надо было всего ничего – побыть с самим собой и подумать, что делать дальше. И коллоквиум тоже ни при чём: тему я знал хорошо, и к разговору с профессором был готов.
– Кстати, в понедельник нам нужно стенгазету доделать, – напомнила Лена. – Не забудешь?
– Ну, что ты? Как я могу такое забыть?
На самом деле, я бы не прочь это забыть. Надоело сочинять датские вирши – к каким-то никому не нужным датам и юбилеям преподавателей. Без них не обходился ни один номер факультетской стенгазеты. А ещё Лена обнаружила у меня талант каллиграфа: почерк у меня и вправду был чёткий; если постараться, то буквы вообще получались со всеми нажимами и тонкими штрихами как в прописях для чистописания. Так что мне приходилось выводить плакатными перьями заголовки заметок в стенгазете – очень муторное, скажу вам, занятие. Хорошо ещё, что сами заметки Лена и её помощница Верочка Ивлева печатали на пишущей машинке «Москва».
– Правда, не забудешь? А что это ты руку в кармане держишь? Не кукиш ли показываешь? – усомнилась Лена.
В кармане у меня лежал маленький жёлтый камушек – плоский, с редкими черными точечками: они усыпали его поверхность как маковые зернышки. Если через него посмотреть на солнце, то светило покажется огненным шаром. В жару камушек холодил ладонь, а если становилось прохладно, то он грел руку. Я нашёл его на берегу бухты Тихой, и носил в кармане уже месяца три.
– Там не кукиш, – покачал я головой. – Там нечто!
– И, конечно, особенное? – Лена усмехнулась.
– Да, – подтвердил я. – Настоящий кусочек бухты Тихой.
– Что? – не поняла она.
– Вот, возьми, – я протянул камушек.– В нём много солнца.
Лена зажала камушек в ладони и как-то странно улыбнулась. Наверно, ей в глаз попала соринка – она часто заморгала, на реснице даже слеза повисла, но, видимо, она не хотела, чтобы я это видел, потому что, ни слова не говоря, махнула мне рукой, повернулась и быстро пошла прочь.
На следующий день было воскресенье. Будильник у меня был поставлен на девять часов утра: в выходной я любил поспать подольше, тем более, что на боковую отправлялся поздно – читал, штудировал конспекты, дописывал рефераты. Но, к моему великому неудовольствию, в восемь утра раздался звонок в дверь. Неужели пришла с проверкой гражданка Н.?
Я решил не вставать. Если это гражданка Н., то пусть открывает дверь своим ключом, а если кто-то другой – потрезвонит и уйдёт восвояси. Ну, никакой совести – будить человека в такую рань!
Звонки, однако, не прекращались. Пришлось надеть трусы, набросить на плечи рубашку и прошлёпать к двери:
– Кто там?
– Сто грамм!
Голос был женский. И ужасно знакомый.
– С утра пьют аристократы и дегенераты, – пошутил я.
– А студенты лишь похмеляются?
Господи, это же Зойка! Как я сразу не узнал её?
Открыл дверь, и она, весёлая, шумная и сияющая, вошла в квартиру и протянула ладошку:
– Здрасьте!
Но я не обратил внимания на её ладошку – обхватил её за плечи:
– Как я рад! Ты какими судьбами во Владивостоке?
Оказывается, Зойка – простите, Зоя Владимировна – сопровождала группу школьников, которые прикатили на осенние каникулы на туристическом молодёжном поезде. Цель – познакомиться с историческими и памятными местами Владивостока.
– Разве я тебе не писала, что работаю теперь вожатой? – рассказывала Зоя. – Как провалилась на вступительных в пединститут, так Нина Ивановна, любимая твоя учительница, – она саркастически глянула на меня, – места себе не находила: как же так, Зоечка, умница, красавица, отличница, комсомолка, – и пролетела фанерой над Парижем! Она-то и предложила мне пойти в школу вожатой: стаж зарабатывать – это, мол, в следующее поступление в вуз учтётся. Ну, неужели я тебе не писала об этом?
Может, и писала, только такого письма я не получал. Почтовые ящики в нашем подъезде были хлипкими, какие-то злыдни регулярно их обчищали и, вполне возможно, то Зойкино письмо тоже выгребли.
– Значит, сейчас так и живёшь: «Будь готов!» – «Всегда готов!»? – восхитился я. – Пионер – всем ребятам пример. Классно! А вожатая у них – лучше всех. Все мальчишки, наверное, тайно в тебя влюблены? Ну, признайся!
– Одни глупости у тебя в голове, – она смущённо хихикнула. – Мы с ребятами чего только не напридумывали, – и Зоя принялась перечислять, чем занимается её дружина. Получалось так, что пионеры с утра до ночи только тем и заняты, что проводят какие-то слёты, утренники, сборы, помогают дедушкам-бабушкам, собирают макулатуру и металлолом, садят деревья. Уф, бедняжки! И вожатая тоже бедолага: при такой загрузке никакой личной жизни, даже книжку для души, наверное, некогда почитать.
– Да с кем в посёлке личной жизнью заниматься? – Зоя невинно опустила глаза. – Разве что с Мишкой, он первый парень на деревне, тоже, кстати, никуда не поступил. Но Мишка, вроде, занят, и по-серьёзному: думает в город перебираться, к Ольге.
– Значит, всё у них склеилось?
– Склеилось – не склеилось, а ребёнку отец нужен, – объяснила Зоя. – Ольга готовится стать матерью.
– Даже так?
– Злые языки утверждают, что Мишка вообще-то ни при чём, – смущенно заметила Зоя. – Якобы Ольга позволяет ему жениться на себе. Сам знаешь, как у нас к матерям-одиночкам относятся. А Мишка на всё согласен, лишь бы с Ольгой быть…
– Ну, дела!
Я постарался всего лишь изобразить удивление, хотя от такого сообщения во мне будто маленький смерч пронёсся. Он задел сердце – и оно, встрепенувшись, ударило в голову, отчего перехватило дыхание; дрогнула рука, и что-то случилось с глазами: я смотрел на Зою, но не видел её. Я вообще ничего не видел, кроме белых, красных, розовых георгинов, таких роскошных, что казалось: они не настоящие, а нарисованные – художник всё нафантазировал. Но на один из цветков села пчела и деловито забралась на жёлтую шапочку тычинок, отряхивая с них обильную пыльцу. Бледно-розовый лепесток с яркими красными полосками оторвался и медленно спланировал на землю. «Спасибо, – сказала Оля. – Красивый букет! Я буду о нём вспоминать…» А обо мне? Я, конечно, больше всего на свете хотел, чтобы она в своём городе хоть иногда припоминала моё имя. «А, пустяки! – небрежно ответил я. – У нас этих георгинов некуда девать». Оля отвела букет чуть в сторону и резко опустила его вниз – пчела сорвалась с цветка и улетела прочь. «Боюсь этих кусачек», – передернула плечами Оля. « А ты ничего плохого им не делай, они тебя и не тронут», – заметил я. Мне хотелось говорить совсем не о том, но то, о чём хотелось, – я сказать не мог. Я бы провалился сквозь землю, если бы она узнала, что снится мне. Но, кажется, Оля догадывалась обо всём без всяких объяснений. Иначе зачем бы она сказала вот это? «Знаешь, нам чаще всего нравятся те, кому мы безразличны, и мы готовы сделать всё, что угодно, лишь бы стать им необходимыми. Ты знаешь об этом?» Нет, я тогда этого не знал. «Все думают, что мне нравится Мишка, – продолжала Оля. – На самом деле мне нужен другой человек, и я обо всём на свете забываю, когда вижу его. А он считает, что я ещё маленькая и глупая. И цветов он мне не дарил и, может, никогда не подарит. А тебе – спасибо…»
Наверное, всего лишь на мгновенье память высветила эту сцену, но мне показалось: она длилась томительно долго. Всё-таки я был влюблён в Ольгу, хоть и не признавался в этом сам себе. А у неё в городе кто-то был, и, судя по всему, старше её. Скорее всего, она добилась его взаимности, но лишь на короткое время. Иначе зачем бы она выходила замуж за Мишку, да ещё в положении? Боже мой, как всё непросто у Ольги складывается!
– Знаешь, я был в неё влюблён, – сказал я.
– Это секретом ни для кого не было, – улыбнулась Зоя. – Ты был таким смешным: только глянешь на неё – сразу краснеешь, но при этом ерепенился, задирался. Влюблённый воробышек! Даже не замечал, что она порой рассуждала как взрослая? Значит, у неё уже была какая-то история. А ты – мальчишка…
– Что было, то прошло, – уклончиво сказал я. – Понимаешь, возраст был такой – хотелось влюбиться. А тут – городская девочка, интересная, собой недурна. Ну, вот я и пропал…
– Ой, что это мы растрещались, как сороки? Тут кое-что нужно срочно в холодильник поставить: твои родители передали гостинцы, – Зоя поставила на стол сумку с банками-склянками: мамины варенья, соленья, тушёнка и, конечно, яблоки. Те самые – имени Марины!
– Интересно, Марина объявилась или нет? – спросил я.
– Говорят, она удачно устроилась в жизни, – сказала Зоя. – Живёт в Москве, будто бы вышла замуж. Но наверняка никто ничего не знает. А Володя написал письмо в наш народный театр: он распростился с армией, какую-то болезнь у него нашли – то ли давление высокое, то ли с сердцем что-то, служить нельзя. Подался, вроде, на Север – там, мол, люди открытые, чистые, да и денег можно заработать…
– Не за деньгами он поехал, – предположил я. – От себя он поехал.
– И правильно сделал, – Зойка тряхнула чёлкой. – Надо ехать! Движение – это жизнь.
– Убедительно, – я усмехнулся. – Но, интересно, когда делаешь два шага вперёд, а один назад – это движение или нет?
– Философ! – Зойка рассмеялась. – Всё равно это движение. Кажется, топчешься на месте, но польза всё равно есть: например, при этом разрабатываются мышцы…
Зоя всё-таки была занудой, увы! Она даже не поддержала моей иронии. Я-то имел в виду одну из работ Ленина, которого тогда ещё изучали в вузах. А может, она просто не знала о ней?
Но, мне кажется, назад Володя не вернётся, – продолжала Зоя. – Да и не знает он, где сейчас Марина…
– Вот она была – и нету, – произнёс я в пространство.
Зоя, наверное, подумала: это относится к Марине, но я-то подумал о Лене. И ещё подумал о том, как странно: женщина, ещё вчера занимавшая твои мысли, жизни без которой ты и представить себе не мог, вдруг непостижимым образом перемещается в толпу и, если и выделяется из неё, то лишь как хорошо тебе знакомая, но уже не единственная. Почему? Совсем безразличной тебе она не стала, ты по-прежнему хочешь её, но исчезло что-то такое, чему ты всё равно не знаешь названия. Да и надо ли знать? Достаточно того, что ощутил: теперь ты ни от кого не зависишь, и это тебя вполне устраивает. Потому что так спокойнее и проще жить.
А может, я всё выдумал, что-то навоображал, внушил себе, что так – лучше? Наверное, я боялся, что могу пропасть, как Иван Морозов или как тот же Володя – мучаться? Не знаю. Боже мой, не знал тогда и не знаю сейчас. И не хочу знать!
– А я хочу знать, какие у тебя самые любимые места во Владивостоке, – сказала вдруг Зоя.
Я даже вздрогнул от её вопроса.
– Паш, что случилось?
– Да так, думал о своём…
– Что-то не так?
– Всё нормально. Идём гулять!
– Ты в лице переменился. Вот я и подумала: что-то случилось…
– Тебе показалось. Всё хорошо!
Не мог же я ей сказать, что у меня есть женщина. И почти все мои любимые места этого города – это и Ленины места: мы гуляли там вместе, смеялись, говорили, мечтали и, конечно, целовались, Это были такие особенные места, которые хранили нашу историю. Вот на этой лавочке Лена оставила зонтик, и мы вернулись за ним через полчаса, не надеясь, конечно, его найти, – возвратились, наверное, затем, чтобы ещё хоть немного побыть вместе, подержаться – ах, ах! – за руки, лишний раз поцеловаться (ну, надо же как-то успокоить расстроенную даму), а зонтик нас, оказывается, ожидал: он лежал на коленях пожилой женщины. Старушка радостно помаячила нам рукой, а её болонка, сидевшая рядом, пару раз лениво тявкнула. Собачка была такая же полная как её хозяйка, и так же, как у хозяйки, на её голове красовался огромный розовый бант. «Я знала, что вы вернётесь, – прошамкала бабуся. – Я видела, как вы тут сидели. На моей любимой скамейке, между прочим, – она со значением глянула на нас. – Но я не сразу сюда подошла. А то бы успела вас окликнуть. Вот, возьмите зонтик!»
Меня поразил пышный бант в спутанных, клочковатых волосах пожилой дамы, к тому же она была ярко накрашена: густые румяна на щеках, толстый слой алой помады на губах, начернённые брови и ресницы – всё чересчур, как-то по-клоунски. На кофточке в бесчисленных рюшах и защипках красовался обтрёпанный блёклый розан, некогда бывший, вероятно, пунцовым, – он усиливал карикатурный образ старухи.
– Спасибо, – сказала Лена. – Премного вам благодарны.
– Вы очень симпатичная пара, – ласково сказала дама. – Молодой человек похож на моего молодого человека. Он у меня такой же ладный…
Я недоумённо посмотрел на Лену, но она тихонько дёрнула меня за рукав: молчи, мол.
– Это ничего, что вы нашу лавочку занимаете, – дама продолжала говорить – монотонно, чуть раскачиваясь. – Мой Гриша всё равно сегодня не придёт. Он выполняет очень важное задание, – старушка хитровато посмотрела на нас. – Это государственная тайна! Я жду его тут, как договорились, каждый день в одно и то же время.
Болонке надоело чинно сидеть рядом с дамой и она, заворчав, ухватила её за рукав кофточки.
– Сейчас, Джулиана, сейчас пойдём! – одёрнула старуха собачонку. – Ты ведь, милая, знаешь: условленный срок кончается через три минуты, – она посмотрела на часы и вздохнула. – О, как невыносимо ожидание!
– До свидания, – вежливо сказала Лена.
– Больше не теряйте зонтик, – дама величественно кивнула. – Он у вас явно заграничный, дорогой. А люди ещё не все сознательные: могут и себе оставить такую дивную вещицу.
– Спасибо, – сказала Лена. – Вы так добры!
– Желаю удачи, – дама наклонила голову и улыбнулась.
Когда мы отошли от лавочки на приличное расстояние, Лена рассказала: эта старушка – городская сумасшедшая, её зовут Кармен. Когда-то, давным-давно, в середине тридцатых годов, она была известной артисткой. Играла в местном драмтеатре. И её полюбил какой-то военный, говорят, что он служил в НКВД. И вот однажды артистка позвала его на премьеру: она исполняла роль Кармен, и ей очень хотелось, чтобы её Гриша порадовался её успеху. Она не сомневалась, что сыграет, как всегда, отлично. Однако Гришу в тот день арестовали как врага народа. Более того, «чёрный воронок» подъехал и к театру: Кармен числилась среди знакомых арестованного и, следовательно, могла являться его сообщницей. Чекисты дали артистке доиграть роль до конца и, говорят, даже аплодировали ей. Когда же она вошла в гримёрку, счастливая, с охапкой цветов, вместо её Гриши к ней явились трое энкавэдешников: «Вы арестованы!» Кармен свято верила в честность и порядочность Гриши, ни о каких антисоветских заговорах не знала и не считала своего друга английским шпионом – она яростно спорила, доказывала невиновность милого друга, защищала его, чем, естественно, злила нежданных-негаданных визитёров. Её забрали с собой и в ту же ночь в тюремной камере-одиночке изнасиловали. От потрясения она сошла с ума. Какой толк от сумасшедшей? Её отпустили. И с тех пор она – Кармен. Каждый день накладывает театральный грим и выходит на улицы города в надежде встретить своего Гришу.