Pierre Goutinyn
Миниатюры LaGoorAup
Этюд 1
Мимолетная фантазия.
Может иметь названия «Счастье» или «Моя Красавица».
Ты спишь, моя Красавица, и даже сейчас я думаю о тебе. Я счастлив оттого, что ты рядом со мной. Поэтому утро кажется весенним и солнечным. Я смотрю на твою нежную кожу и плечи, и очень многое теряет смысл. Больше не существует контор, по которым я рассылаю свои рукописи, этих бестолковых цензоров, их бесполезных замечаний. Я иногда думаю, что это вообще не важно, какими словами написана вещь — важно только то, о чем ты хочешь сказать.
Это смешно… Я что-то пишу, стараюсь быть красноречивым, стараюсь ничего не повторять… но все равно думаю только о тебе. Теперь я знаю, что все в мире правильно: мне нравится все, когда со мной ты.
Знаешь, как хочется тебя поцеловать? Когда же ты проснешься…
Я проводу рукой по твоему плечу, и мне кажется, что тебе немножко холодно. Я как можно нежнее целую тебя в прекрасное плечико и медленно, оберегая твой сон, укрываю тебя теплым пледом.
Ты улыбаешься. Интересно, что тебе сейчас снится? О, Боже, мне не нужно иного счастья, как только быть с тобой. Еще я счастлив оттого, что могу дать тебе почти все, чего ты только пожелаешь. Я положу мир к твоим ногам, если захочешь.
Дверь скрипнула, откуда-то подул ветер… Я это замечаю, несмотря на то, что это не имеет смысла. Как смешно. Но это прекрасно.
Вдруг появляется сильное, очень сильное желание сделать еще хоть что-нибудь для тебя. Что?
Ах, как мучительно и одновременно приятно ждать твоего пробуждения.
Я могу сделать кофе. Кажется ты его любишь… Это правда? Кажется, да. Я сам просто редко его пью, но у меня есть очень хороший кофе.
Я вижу: ты поворачиваешь ко мне голову… кажется, ты вот-вот откроешь глаза и скажешь с улыбкой: «Доброе Утро», — что я отвечу? Я брошусь к тебе, упаду на колени, буду сквозь смех и слезы целовать твои руки, плечи, щеки, губы, буду шептать тебе о том, как ты Прекрасна, потом буду говорить громче, а потом я распахну окна и буду кричать, чтобы весь мир знал, как ты обворожительно-прекрасна, как ты беспечно-весела и как я люблю в тебе это все. Как я люблю тебя.
Ты опять засмеешься? Может быть; пусть тебе будет смешно.
Ах, нет…
Ты еще не проснулась…
24. MAR. 2003
Этюд 2
«Ты мне больше не нужен».
Готтлиб вышел в окно. Он посмотрел на улицу, и все там казалось ему каким-то серым и невыносимо постным.
Быстро шел снег; его скорость резко спадала при встрече с асфальтом (…). Потом на него обязательно кто-то наступал, и он терял свою невинную белизну, весь облитый грязной жидкостью из соседней лужи. Одной из тех, по которым проходили железные вагоны, прокатывая почти черной резиной. Иногда эти вагоны сталкиваются, и тогда начинается базар: люди торгуются и продают свое здоровье так же легко и охотно, как и металл, который они везут с собой.
Готтлибу не нравился цвет резины — почти черный: «Что за бред? — Почти черный, грязный к тому же; с прилепленным к кругу металлическим диском и вовсе не сочетается. (А насколько велика эта разница между одним чистым и хаотично набросанными цветами? Ведь издалека и не видно, что что-то где-то накапано; тон кажется однородным, вблизи — наоборот: и на однородном видны более мелкие частицы). Что это все значит?»
Это значит, что никому нет дела до того, что думает Готтлиб, то есть какую мерку на этот раз приложили к пятну. А пятно не имеет ни цвета, ни формы, и каждый видит только то, что хочет или то, что рассчитывает увидеть. Поэтому никому нет дела до того, что же думает Готтлиб. И это злит его. А что, если вот он сейчас что-нибудь сделает и ему будет тоже не до всех?
Готтлиб спускался по улице, шел по направлению к фонтану. В его руке был лист бумаги. Раньше на нем было знакомой рукой написано: «Ты мне больше не нужен», и теперь же он опять чистый. Готтлиб хотел что-то на нем написать, но как ни старался не мог найти у себя в карманах ничего, чем бы можно было это сделать; в особенности невыполнимо трудной казалась эта задача потому, что у Готтлиба не было карманов — по крайней мере, он не мог их нащупать.
Готтлиб поднял листок и посмотрел через него на небо. Листок стал утолщаться, и вот уже это был вовсе не листок, а какое-то твердое вещество, вырубленное по форме параллелепипеда. Ощущение, что ты несешь лист бумаги исчезло, и в руках у Готтлиба была уже мраморная плита, на которой золотыми буквами были выведены слова:
«Ты мне тоже. А вот мое надгробие. Сочинишь эпитафию — покажи».
Этюд 3
Софист.
Философская ерунда с логичными выводами.
«Сальные гребешки с кремом и тертой глупостью».
Неопровержимый Великий смысл может иметь только то, что его заведомо не имеет. Например:
«Сальные гребешки с кремом и тертой глупостью».
При всем желании мы не сможем опровергнуть эту истину.
Во-первых, потому что не ясно, идет ли речь о том, что эти гребешки существуют (по принципу «я» = «Я есмь»), или же являются частью какой-то мысли, вероятно утверждающей нечто прямо-таки обратное. Так, если мы скажем, что такого не бывает, мы ,возможно только подтвердим идею.
Во-вторых, потому что мы даже не можем сказать, что этого не бывает. Мы ведь пытаемся себе это представить, когда слышим или читаем это впервые. И не важно, что у нас это не получается до конца — кое-что все равно получается. Мы можем предположить, что это блюдо, что это действие во время приятия блюда, что это действие блюда, что это действие с блюдом, что это история с блюдом, что это вовсе не блюдо, а какое-нибудь человеческое или нечеловеческое качество. Очень даже может быть, что это качество, тем более, если это нечеловеческое качество, ведь мы знаем (и то неточно и условно) в каких параметрах выражается человек, но мы никогда не узнаем, в каких параметрах выражается тот, кого мы не знаем. Точно только то, что есть хотя бы один параметр — это отсутствие оных (что уже дает право судить о предмете достаточно свободно). Мы можем предположить, что это имеет смысл там, где смысла нет нигде (тогда наш мир тоже подойдет), где не знают, что такое смысл и еще там, куда определяется все то, чего мы не знаем и все, о чем мы догадываемся. Даже если наше предположение окажется неверным, то значит мы доказывали именно это, то есть отсутствие гребешков.
В-третьих, если мы захотим мы сможем это нарисовать. Или изобразить — чем угодно: звуками, движениями, метафорами, дырками, пробками, щетками, телефонами, Эйфелевыми башнями, копиями картин «Маленькая вселенная» или ударами об пол оторванной ножкой стула.
= Это существует, ибо если этого не существует, то мы все равно правы.
= Это есть единственная истинно неопровержимая идея ( конечно, не исключая идей, подобных этой).
= Любые слова, если в них вкладывают хоть что-то можно опровергнуть; все зависит от того, с какой точки зрения смотреть, все от чего-то зависит,
ВСЕ ОТНОСИТЕЛЬНО.
Этюд 4
Яркая идея с возможностью дальнейшего развития.
«Зеркало, хотя речь идет совсем не о нем».
Жизнь этого зеркала была статичной. Про себя оно все время твердило: «Я вам не эти мелкие зеркальца, которые дамы носят в сумочках; те-то — бесполезные обломки чего-то целого, заключенные в тесные и убогие рамки; их и вовсе зеркалами назвать трудно; и называют их — «зеркальце». Что за задача — служить женщине? — Бессмыслица. Другое дело — моя работа; ко мне подходят медленно и грациозно и с уважением рассматривают; приятно быть им полезным».
Это было старинное Зеркало. Те люди, что постарше, даже поговаривают, что именно в этом зеркале некогда парил образ какой-то известной княгини. Зеркало очень хорошо разбиралось в людях. Так сказывалось даже не то, что оно знало так много сих индивидуумов, но то, что Зеркало имело возможность длительное время рассуждать о ком-то, долго ни кем не тревожимое. И действительно, если хорошо, как следует хорошо узнать одного только человека, то весь род людской становится понятнее и ближе. Так, верно, опыт не приходит с годами или, точнее сказать, с минутами и мгновениями, но с пониманием самих себя. Зеркало было убеждено в том, что человек, который познал самого себя и обрел постоянную гармонию, имеет право считать себя мудрым, или, как иногда говорят (зеркалу казалось, что это — род насмешки) «умудренным опытом». Зеркалу не нравилось то, что мы так это называем, потому что обычно мы эти слова используем неверно и не по назначению.
До сих пор Зеркало ни разу не выезжало из этой комнаты. И скоро, что-то навело его на мысль, что если в этой комнате больше настоящих зеркал нет, то, может быть, они есть в других комнатах. Хотя, может быть, Зеркало и не знало, что такое комната. Но один раз мимо широко распахнутых дверей проносили солидных размеров Зеркало. До этого Наше Зеркало ничего подобного не видело. И как же сильно было впечатление пораженного этим событием зеркала! В другом зеркале оно увидело свое отражение, а в нем — отражение другого, — и так много-много раз. Ему казалось, что оно обрело сознание своей вселенской значимости, и будто бы все это знамение явилось ему кА один зеркальный коридор. После этого события его еще сильнее начали бесить маленькие зеркальца.
«Ну и что с того, что они видят мир?! Их же таскают по нему в клетке! Как противно!»
Зеркало умело возмущаться. Впрочем, люди тоже его бесили. Но не так сильно, и их оно предпочитало тем безделушкам, которые оно и вовсе относило к бездушной косметике. Люди казались ему забавными: «Все подходят, поправляют прически, юбки, где-то что-то подкрашивают и отходят удовлетворенные ил разозленные. На что им это нужно? Почему они так бездарно тратят время?» — этого Зеркало не понимало, несмотря на свою мудрость.
Жил в этой комнате один раз какой-то гость. Он сильно отличался от остальных, и это удивляло Зеркало. Он часами сидел в комнате один и думал о чем-то. Все писал и зарисовывал что-то. Почти ни с кем не говорил — как только если по особой надобности. Однажды проснулся, посмотрел в окно и засмеялся — Зеркало впервые услышало, что люди МОГУТ так смеяться. Потом уехал. «Почему он так странно и бесполезно тратит время? Какая польза может быть от бумаг? Они ведь показывают то, что им сообщают, а не то, что есть на самом деле…»
Часто его охватывало бесконечно сильное желание еще раз встретиться с тем Зеркалом, которое, одно из немногих, было на него похоже. Пройдет ли кто мимо, загремит ли посуда на кухне — Зеркало все время задумывалось: где же то единственное, настоящее зеркало, то, которое ему так дорого.
23. APR. 2003
Этюд 5
Фантазия и все. Если вам такое приснится — сходите к психиатру.
«С-О-Н».
Перед тем, как лечь спать я ничего не знал о том, что мне приснится. Я спокойно вышел из кухни и выключил там свет. Пол подо мной легко скрипнул, а я не заметил этого как и не обратил внимания на то, привычное ощущение когда касаешься рукой выключателя. Пожелав сам себе спокойной ночи, я лег в кровать и быстро забыл обо всем, что еще тревожило меня днем. Обычно я долго не могу уснуть, а в этот раз — за мгновение…
…Я в темноте. Иду по коридору. Кажется, это коридор в моей квартире, но вроде не все здесь на месте. Скрипнул пол, и я вздрогнул оттого, что звук был неожиданно громким. С трудом нащупываю стену. Хочу включить свет, но выключатель теряется. Пол под ногами кажется живым, одушевленным предметом: он то и дело подталкивает меня или отстраняет назад. Странное ощущение: вроде бы только что коснулся выключателя ладонью, прямо здесь — а теперь его нет. Память руки хранит информацию о качестве осязания, я хочу воспроизвести его. Вот. Нашел — щелчок… Ничего. Случайно провожу рукой по стене и нахожу еще один. Щелчок… Ничего. Вот еще один. Их много — десятки, может и несколько сотен. Как током пробирает все тело (а воспринимается оно только целиком, без частей и сегментов) мысль, что один из них может включить свет. Начинаю включать лихорадочно все подряд… Бесплодно. Они начинают щелкать сами и как-то непривычно громко. Пытаюсь найти место, где они кончаются — включаю все, которые находятся на уровне моей груди, все время передвигаясь влево.
Позади меня — странное белое свечение. Оборачиваюсь — через окно в большой комнате светит луна. Свет становится ярче — луна приближается (вам бы пришла в голову ТАКАЯ мысль?). Я пытаюсь скорее включить свет, мне отчего-то кажется, что это — единственный путь к спасению; галопом перепрыгиваю по полтора метра КрАЗу, бью по выключателям. Потом понимаю: это — замкнутый круг (на время я теряю из вида и луну, и окно, а затем — опять они же). Вырывается крик — луна вплывает в комнату. Я хочу ее уничтожить. Инструменты неожиданно падают к ногам; топоры все время задевают кожу. Я бросаю их один за другим. Кажется, что луна какая-то полужидкая; после моих бросков на пол вытекает белая фосфорифицирующая жидкость. Топоры, пропадая из виду, тону в шаре. Жидкость подходит к ногам и начинает больно жечь. Я прыгаю на диван, стоящий рядом. Он начинает растворяться и уходит из под ног. Я принимаю решение — отталкиваюсь от последний оставшейся от дивана части и прыгаю в шар луны головой вперед. Шар оказывается как будто стеклянным. Сильная боль, но никаких видимых повреждений. Какую-то долю секунды чувствую себя в невесомости. Как будто программа, определяющая мое путешествие подвисла.
Я оказываюсь в хорошо освещенном зале. Звучит вальс Штрауса, и люди танцуют, приглашая меня к себе. Тот факт, что я даже не в пижаме какое-то время смущает меня, но потом это теряет смысл. Очень хорошенькая девушка с рыжими волосами втаскивает меня в действо. Я наслаждаюсь танцем, но вдруг замечаю, что что-то не так: периодически на мгновение меркнет свет и лад, в котором исполняется вальс, меняется. После каждой такой «осечки» девушка виновато смотрит на меня и просит, чтобы я не обращал внимания и не останавливался. Темп музыки начинает ускоряться пропорционально возрастающим чистоте и продолжительности «осечек», и парам приходится двигаться быстрее. Все почему-то получают от этого удовольствие, а меня это раздражает. Потом я замечаю, что у всех, кроме этой рыжеволосой девушки стеклянные глаза. Потом они кажутся меньше по росту. Темп уже кажется предельным и музыка превращается в очень громкий гул.
Повсюду начинают падать пирамиды красного цвета; становится темнее. Из пирамид выскакивают странные существа, все черные в желтых перчатках и туфлях, с длинными гибкими хвостами, обросшими черной шерстью. Они щелкают пальцами и каблуками и медленно затаскивают окаменелых танцевавших в эти же пирамиды, также мерзко пощелкивая. Моя рыженькая девушка умоляет меня продолжать танцевать, но какое там! Судьба других танцовщиков и танцовщиц меня не прельщает, меня охватывает страх. Я вырываюсь из ее объятий, кричу ей, чтобы она бежала вместе со мной. Она отвечает, что я ничего не понимаю, что так все и должно быть, что я лишаю ее единственной радости. Но в такую пирамиду я не хочу — больно похожа на гроб.
Она говорит, что я глупый, просит остаться ради нее, но мы куда-то бежим…
1.MAY. 2003
Этюд 6
«Притча об изумрудной скрижали».
Один проповедник регулярно всем говорил, что настоящая, главная истина так проста, что может уместиться на изумрудной скрижали. Некоторые безропотно внимали ему, но были такие непонимающие люди, которые просили начертить эту истину на изумрудной скрижали. Мудрец долго не обращал внимания на этих людей, ибо знал, что они очень далеки от этой истины. Но однажды они устроили ему прием у правителя. Теперь он был должен показать всем эту великую истину. Кто-то ждал того, что он признает свое поражение, кто-то — того, что он искусными движениями начертит какие-то слова или знаки, кто-то — того, что он просто поставит там точку или проведет окружность (как символ идеала), т.е. многие думали, что он покажет им Бога. Но люди ошибались. Все, как это иногда бывает.
Мудрец вышел к очень большому изумруду, который правитель достал из своей казны специально, по случаю. Он понимал, что тысячи людей безмолвно наблюдают за каждым его движением. Проповедник не боялся ничего, потому что знал истину.
Мудрец плюнул на рукав своей мантии и аккуратно обтер изумруд, потом переставил его на солнце и сказал, что выполнил то, о чем его просили люди. Кто-то закрыл глаза, погрузившись в раздумья, кто-то требовал разъяснений. А разъяснений не было — проповедник уходил, и никто не осмеливался ему мешать. Потом он развернулся и сказал: «Истина была здесь очень давно. Она была здесь и много где еще. Я постарался сделать так, чтобы ВАМ она была видна лучше.
1. MAY. 2003
Этюд 7
«Пустыня (круче чем у Дали), или Цена за возможность летать».
Солнце заливало редкие в отношении травы поля. Там нельзя было наступить на пустое место — всюду попадались сухие листья, колючки, странные лужицы в форме разных завитушек, порой заполненных не водой, а кровью, еще светящиеся звезды, которые вызывают ассоциацию с бьющимися сердцами. Все поле было разбито на равные по размеру квадратные клетки черного и белого цвета (за вышеперечисленными элементами ландшафта цвет не всегда легко угадывался). Кое-где торчал абсолютно высохший куст, кое-где медленно волочил свое тело поджарый, сильно раненный олень, кое-где стояли корзины, доверху забросанные мусором. Абсолютно безрельефное место.
По небу катались рыбьи скелеты — они не летали, а именно катались — двигались прямолинейно от одного объекта к другому. Так, ударяясь о землю, они взлетали вновь. Параллельно поверхности с огромной скоростью пролетали цветные кометы с длинными хвостами, более походящие на пули, нежели на кометы — если они сталкивались с чем-нибудь, то пролетали насквозь и совершенно незаметно для себя наносили этим существенные, а иногда и роковые повреждения.
Кое-где возвышались конусовидные стеклянные постройки, радиусом не более трех метров и высотой до ста. В таких местах содержались люди — от одного на самой верхушке до 15 в самом низу. Тесно, над сказать. И никому не нравилось — это был выбор их предков; старики хотели летать — отправились на луну, устроились там и нарожали детей. На Земле их объявили проклятыми, а потом они просто не выдержали катаклизма и умерли без кислорода-то.
Кто-то успел подготовить специальные «борты Спасения», в которых и живут сейчас. Летающими их сделать не успели, поэтому они спасают по столько, по сколько — просто вовремя очищают воздух внутри себя. Все, что осталось этим существам — это возможность летать. Но не долго и всего раз в 10 дней. Большинство умирает здесь не своей смертью, а оттого, что не может вернуться назад — их зовет какая-то звезда, они тянут к ней руки и их уносит прочь.
Прочь уносит, если долго не бывать в этих «пирамидах-бортах», в которых жиут остальные. А пролетая через атмосферу, они просто рассыпаются на ионы, а затем оседают на всей поверхности луны и специальные машини очищают от низ прозрачные стенки «бортов».
Такова цена за возможность летать.
25. JUN. 2003
Этюд 8
Стилизации текста такая и предусмотрена. Эмитирую человека «не в себе».
«Рассказ о том, как я убил петуха и почему я это сделал».
Перво-наперво я прошу вас понять, что я не сумасшедший. По крайней мере, я себя считал нормальным и точно есть несколько близких мне людей, которые тоже с этим согласны. У вас может возникнуть непривычное впечатление, когда вы это прочтете, но это не оттого, что у меня с головой не все в порядке; просто я увлекался сюрреализмом и, кстати, многие признавали мой талант.
А история, на мой взгляд, понятная. Летом я с другом отправился на дачу, он меня пригласил. Дачка дедова, в деревне. Миленькая деревня для тех, кто не привык к большому городу, скука смертная для столичных мотов и, наконец, экзотика для просто веселой компании и рай для искателей приключений.
Дорога долгая — на «Жигуленке», который уже прожил долгую и непростую жизнь, ехать где-то около четырех часов. Ясное дело, ехали не молча. Болтали всю дорогу и независимо оттого, интересен ли был обсуждаемый предмет, или смешна ли в сущности была шутка, мы ржали всю дорогу (так иногда бывает, когда люди хорошо друг другу подходят).
Ну и как-то разговор зашел о девушках. Кто-то что-то спросил, другой ответил… Тоха еще, помню, сказал: «Что у тебя с этой, как там ее, ну, помнишь, ты говорил?» Я сразу понял, о ком он спросил, но не хотел отвечать. Прикинулся, что не узнаю — я же ему о многих рассказывал.
Просто он спросил про Марину. Мы с ней на чьей-то вечеринке познакомились; Тоха там тоже был и выбор мой одобрил. Он сам парень классный, я его со школы знаю. Да только вот о девушках отзывается не иначе как о «бабах» или «девках». Все-таки грубовато, по моему. Он еще говорил, что «они все дуры и на одно только дело годятся». Но о Тохе не мне судить — он друг отличный, и девчонки за нами всегда волочатся (причем, знакомятся со мной, а телефоны он у них берет).
Марина мне очень понравилась сначала. Красавица, много смеется, шутит приятно… Но потом как-то… вы подумаете, что это глупо.. короче немного времени прошло и она мне разонравилась. Причем резко и сразу после того, как один раз при мне закурила и потом при мне же не со мной поцеловалась. Может, оно глупо как-то вышло, но вид курящей девушки вызывает у меня раздражение. Как-то это пошло и вульгарно выглядит… Ну а позволить, чтобы при мне девушка, которая пришла со мной, поцеловала какого-то знакомого, причем сразу же после того, как сама же присасывалась к моей шее.. это уже слишком, этого я никак не могу позволить.
Я ей тогда же сказал, что она мне не нравится, и что я больше не хочу с ней встречаться. Мне и грустно-то не было; за эти дни я к ней так привязаться не успел… ну, чтобы сильно. Было сильное разочарование, но к этому я уже привык немного. Я и совсем перестал жалеть об этом после того, как в этот же день увидел ее с тем же ее знакомым, который и держался много развязней меня.
Я-то тоже, не ахти какой скромница. Но прежде, чем сильно шалить, я для себя выясню: нравится ли мне эта девушка по-настоящему, или нет. А не так, чтобы лишь себя потешить да гормоны погонять.
Любовь какой-то более тонкой должна быть.
У меня еще знакомая есть. Она мне раньше тоже нравилась. Не хочу называть ее имя — вдруг узнает, когда стану великим. Из тех, что поумнее, скромная. С ней приятно, спокойно. Чувствую, что она ко мне привязана. Сначала все это было приятно, но потом надоело. Надоело то, что она все держит в себе, ничего не говорит против (почти). Всегда или соглашается, или молчит. Особенно, когда говорили об искусстве: ей сюрреализм нужен, как мне — трактор «Беларусь», а она молчит, вроде ей тоже нравится.
Боже мой, ну у девушки, у женщины — как у человека — должно же быть свое мнение! (Как это было… вот: «…не должно сметь свое суждение иметь»?). И почему им не поделиться с близким другом? Это же ерунда, что вкусы расходятся. А, может, просто вкуса — нет?! У многих людей, что попроще (не аристократических кровей или искусством не интересуются), у них часто нет вкуса (то есть очень плохой). Я это не могу терпеть, никак не могу.
А эта безропотность?
Я просо перестал ей звонить. То есть иногда звонил, ну, чтобы просто поболтать, но больше никуда не приглашал. Она мне вообще звонить перестала. Да, ну ее… в баню.
Об этом я и рассказывал Тохе, когда он обмолвился насчет того, что «они на одно только дело годятся». Все спорил со мной (с ним и спорить приятно, очень приятный парень). Говорил: «Пока молодые да красивые, чего еще хотеть?»
Но я не такой, как он. Не такой, как все. Я потом буду знаменит, а сейчас и так все по фене. Этого я ему не говорил, а он мне нравится таким, какой он есть. Он очень хороший парень, просто другой.
Мы приехали на дачу. Там у него весело. На рыбалку ходили, в лес, пикники устраивали. А дедка все в огороде горбатился, а бабка очень вкусно готовит. Люблю поесть, но я не толстый (с ростом под 190 всего 80 кг). Один знакомый врач сказал, это оттого, что я много думаю… Забавно.
Это была бы обычная поездка, случай бы не стоил описания, если бы дед не потащил нас смотреть свое хозяйство. Не буду его подробно описывать. Но хозяйство огромное: хлева, загоны, коровники, курятники и огороды, огороды… И все его деда. И он (да еще несколько мужиков наемных) там батрачит от зари до зари.
Он нас там провез на машине, показал, где — что и сказал, чтобы мы пошли и посмотрели, что интересно. А все-таки любопытно, в городе такого нет… Идем мы с Тохой между теплицами для помидор и грядки с клубникой, а он говорит: «Я не понимаю, на что им это нужно. Столько заботы, а проку-то? У них квартира в Москве, я им денег немало присылаю, чего они торчат-то тут, в жопе? А если все это продать, то они и потратить-то этих денег до смерти не успеют. Смогут жить спокойно, не работая, да еще и с деньгами». Может, он прав, а, может, просто не все понимает. Им же не то же на до, что нам. А зачем им работать, правда?… Может, им нужно чувствовать себя полезными, годящимися на что-то, а, может, это — просто привычка.
Все жалуются на свою работу, а потом, если их выгонят, ума не приложат, что делать да куда идти. А куда? Привыкли-то работать, как волы впряженные, а не отдыхать, больше ни о чем и не думают. Отдых — дело серьезное. Тут нужно умным быть, а не просто так. Столько народу от безделья маются, имея деньги. Я об этом Тохе сказал, но не знаю, понял ли он.
В споре иногда рождается истина, но часто случается, что после своего рождения она остается одна, никому не нужная; а «предки» ее остаются со своим. Так эти истины и блуждают по свету без всякой цели. Интересно, где они прячутся?
Простите, увлекся.
Мы гуляли с Тохой по этому хозяйству, и он спросил, что это за постройка, указывая на потрепанный временем домик, обитый уже отсыревшими досками. Это был курятник, а мне стало ясно, что Тоха деда не слушал. Мы решили зайти — посмотреть.
Ничего особенного: рядами куры на насестах, под ногами солома. Куры закудахтали, замахали крыльями. Я удивился, Тоха — ничего, принялся дразнить тех, что поближе к нему были.
Вдруг влетел петух (то есть влетел насколько это позволяли ему его естественные возможности). Он начал издавать какие-то звуки, тоже захлопал крыльями и двинулся на меня. Самого петуха я не боялся, но что-то в нем было такое отвратительное… Эти уродские глаза на выкате, эти торчащие дыбом перья, этот клюв, напоминающий пусть и уродливое, но человеческое рыло. Да, он мне показался почти человеком, то есть равным людям, только более низкого роста, более нескладным и уродливым. А эта злость, эта дикость! У него был невыносимый вид. Петух шел ко мне, и, когда он приблизился, я пнул его ногой. Достаточно сильно, но просто, то есть «в воспитательных целях».
«Чего эта сволочь так распетушилась? — крикнул я Тохе, который, лениво отвлекаясь от куриц, повернулся ко мне и, посмеиваясь над всем поединком, ответил, что, мол, мы представляем угрозу для его обители, для его курочек». Потом назвал их «верными наложницами» и усмехнулся.
Петух тем временем опять подскочи ко мне и, уже остервенев, принялся выделывать непонятные мне движения. Это же он своих «баб» защищает. Думает, что мы — угроза. Для чего? Для такой спокойной жизни, целью которой является только размножаться. Какая пошлость! Такое ничтожество клонирует себя для столь же бесполезного существования. Их ведь потом больше будет, таких же уродов. Господи, что за тупость? На кой мне его рябы? Совсем обалдел. И что, ему мало будет тридцати одной, если тридцать вторую в суп бросят? Он же считает их своей собственностью, а они ему благодарны. А «благодетель» наслаждается сутки напролет и орет по утрам от важности. Такая тварь должна знать свое место, а он, эта котлета пернатая, все бросается и бросается на меня!
Я этого не потерплю.
Он клюется, я его пинаю, а Тоха смеется и кричит: «Не забей его только, дедка ругаться будет». Это вот он зачем сказал? И вообще, кому он это сказал? Хорошо, если не петуху. Так и есть, но вообще-то комично.
А что, если забью? Вот зараза, больно клюется!
Там недалеко был стол (не знаю для чего он, и едва ли кто знает), а на нем разная ерунда (так на дачах часто: всякие ведерки засранные, кастрюльки ржавые и проч.). Среди этой ерунды — какой-то инструмент. Что-то непонятное, одновременно похожее на косу, на пилу и на меч средневекового рыцаря. Я схватил это орудие и, отстраняя им от себя петуха, думал: «Что — зарезать, гадина?» А гадина не унималась (петух же не может взять себя в руки — он бесится!). Вдруг он попробовал взлететь и был уже совсем рядом со мной, когда я замахнулся и отсек ему голову.
Я это сделал не случайно, без сожаления — я хотел, чтобы он больше не смотрел на меня этими глазами, чтобы его уродская морда не портила мне отдых, чтобы он отстал от меня.
А тело бежало и без головы. Обливаясь кровью, оно долго носилось по курятнику и, казалось, все еще гналось за мной, пока не споткнулось о какие-то грабли и не повалилось на землю тихо-тихо шипя, будто уже остывший уголь бросили в воду.
Зрелище оставило меня равнодушным, мне было его не жаль, но руки еще тряслись от злобы.
Тоха услышал предсмертный вопль и, последовавшее за ним кваканье. Он посмотрел на меня и ужаснулся. Уставился на этот «меч», он еще был у меня в руке (на нем болталась голова петуха). Потом сказал: «Ну, какого хера ты его замочил?» Я ответил: «Не знаю, испугался».
Это была неправда, но Тоха поверил. Он это тоже быстро забыл, да и дед не злился.
Но это была неправда.
23. Aug. 2003
Этюд 9
«Я не могу ошибаться».
недавно со Мной случилось странное и совсем неожиданное происшествие — Я засомневался.
такого со мной уже очень давно не бывало. случалось разубеждаться, разочаровываться, приходить к убеждениям, противоположным тем, которые овладевали мной прежде, но сомневаться в своей правоте никак не приходилось. Я не мог себе такого даже представить, не мог и предположить. но вот Я вдруг подумал: «а что, если это Я не прав? а что, если дело не в том, что все остальные — глупцы, а в том, что Я по-другому на все смотрю?»
вчера ко Мне пристали: «…почему волосы не стриженные??? что за неаккуратный вид!!! тебе сегодня дежурить нужно было!!! почему опять не пришел??? ну ведь это, я считаю, непорядочно; остальные ведь пришли!!! Вот если ты завтра не придешь вовремя, с тобой уже не я буду говорить…». разве Я должен делать то же, что делают все остальные? разве это имеет какой-то смысл? ну, все эти бредни? почему им непонятно — Я вчера целую главу написал, притом — какую! как Я мог в такую рань проснуться, как? зачем? Я же не мог не писать — это они, надеюсь, понимают?! чего им нужно?
это — глупость. работают те, кто хочет работать; творят те, кто хочет творить. то, что всем одинаково хотелось бы не работать и иметь больше денег — глупость. кому они нужны, тот их и имеет.
Я иду. сейчас утро. еще почти что летнее утро. голубое небо — шаг в бесконечность, лениво просыпающееся солнце освещает пока только крыши домов, и свет от них отражается красно-оранжевым.
Я слушаю Карузо — «recondite armonia». Пучинни — молодец.
иду широкими шагами, смотрю высоко в небо — что может быть ближе и роднее?
нет, конечно же Я прав. Я не могу ошибаться, вы понимаете? это невозможно! (и как только такая чушь в голову приходит?).
они же не слышали арию Каварадосси, не понимают, что небо — не просто то, что можно увидеть у себя над головой, не знают, что это такое — написать целую главу, причем какую!
иду широкими шагами, слушаю Карузо, смотрю высоко — поверх голов на небо.
Я не могу ошибаться — это невозможно!
Я не могу ошибаться.
Я не могу
Я…
Я!
Я!
12. Sep. 2003
Этюд 10
«Как Она была прекрасна!»
Боже, как Она была прекрасна! Все в ней казалось достойным поклонения, ничто ни выдавало того, что она тоже человек. Такой же, как многие…
Нет, совсем не такой! Она же абсолютно другая, таких точно больше нет!
Вы бы Ее видели! Она стояла, легко опершись на рояль, Я ей аккомпанировал, и Она пела. Как Она была прекрасна!
К тому, как она поет можно придираться. Но как поднимается Ее грудь, когда Она набирает воздух, как нежно открываются губы, когда Она начинает петь, как изгибается Ее тонкий стан, когда она оборачивается, чтобы спросить: «Что Ты об этом думаешь?»
А что прикажете отвечать? Что вообще можно сказать, когда язык немеет, а руки начинают дрожать?
Я закрываю глаза, собираю всю силу воли, потом смотрю в текст и думаю, что же ей ответить…
Пока Я смотрел на нее, Я ничего не слышал, но в этом Я не мог Ей признаться. Меня выручила память — подсознание, очевидно, догадывалось о том, что музыку нужно анализировать, и после недолгой паузы выдало четкий и академичный ответ: «У Тебя замечательный звук, и с технической стороной Ты хорошо справляешься. Теперь пора поработать над идеей, над чувствами. Многое ТЫ уже сделала, но вот здесь, в начале твоего соло следует затаиться,» — в нужном месте я провеет мизинцем правой руки; она наклонилась, чтобы посмотреть, — «а дальше — наоборот — раскрыться. Это самое красивое место в арии», — Ее лицо было совсем рядом; пока Она смотрела в ноты, Я не отрывал от нее глаз — Она не заметила.
Как мне хотелось Ее поцеловать… Я сдерживал себя; Я закрыл глаза, сжал губы и вдохнул в себя воздух, который весь пропах Ее телом и Ее духами.
Я начал играть вступление (Она медленно водила рукой по воздуху). Все шло хорошо, Она как обычно ни разу не сбивалась…
Мы подошли к Ее соло, Я замер. Она все делала правильно, идеально выполняя мои предписания. Теперь вещь звучала совсем по-другому.
Как Она была прекрасна!
Под воздействием эмоций и без того бравурную коду Я играл, сильно ударяя по клавишам, что добавило произведению особый оттенок; динамика была отлично продумана.
Прогремели последние аккорды, произведение закончилось, наступила тишина. Мы оба находились под воздействием впечатления.
Я не отрывал от Нее глаз ни на мгновенье. Он повернулась и посмотрела мне в глаза. Сердце билось отчаянно. Как Она была прекрасна! Какие нежные губы, какая грудь…
Я выпрыгнул из-за рояля, обнял Ее и поцеловал.
Мы целовались и не могли остановиться.
Боже, как же Она была прекрасна.
12. Sep. 2003
Этюд 11
«Досужие размышления одного Гения»
Что может быть приятнее естественного ощущения своего превосходства? Неподдельная уверенность в том, что только ты один обладаешь настолько тонким вкусом, что сравнить его можно с нано-пирамидкой из считанных на пальцах малекул криптона.
Никто не знает, что ты слушаешь лучшую музыку (ее не так много записано, как хотелось бы), любишь только тех художников и писателей, которые этого заслуживают, а не поклоняешься тем идолам, которых тебе сует пресса и телевидение (почему у нас любят скульптуры цИРРИТЕЛИ? чем хорош кИШ? кто понял, о чем передача «бОЛЬШАЯ сТИРКА»? и, наконец, как пРИШВИН оказывается в одном учебнике с Пушкиным?). Это потому, что ты Гений. Но не идол (это важно).
Прекрасный, тонко очерченный профиль, высокомерная и все равно притягательная улыбка (так бывает в том случае, если ты Гений), одежда, концепция составления которой не поддается никакой логике и никаким правилам «модистов», но вследствие каких-то таинственных причин (об этом стоит задуматься отдельно) приводящая в восторг всех окружающих.
Они не могли себе такого даже представить…
А, в чем секрет?
Нужно решить несколько вопросов:
первый: попробовать назвать себя Гением после завершения какой-нибудь удавшейся работы; так определите, может ли это слово к вам относиться (даже самая высокомерная бессовестная, зажравшаяся посредственность не сможет присвоить себе этот титул, ибо все их мелочное существо будет сжиматься при одном звуке этого слова; некоторые терпят). Так и только так гениальность можно доподлинно определить. Если Гений сомневается в себе, то всю его гениальность можно свести к чисто ботаническому «индивид».
второй: поставить цель.
третий: стать известным, выйдя за пределы стран и материков.
Если не удалось первое, последующие шаги лучше бросать (в скобках приведу еще один способ определить меру таланта: любое занятие, к которому вы не имеете тяги должно быть названо вами бесполезным или низким и тут же вами обосновано, опираясь на вкус).
Для человека творческого следующие принципы должны стать догмой (это важно):
1) знание — вакуум (затягивает, не дает пользы);
2) интеллект — функциональная единица;
3) ФАНТАЗИЯ — ВСЕ. Мир, Душа, Нравственность, Религия, Мнение, Разум, Чувство, Желание.
Гений…
… Фантазия
… Гений!!!!!!
17. Sep. 2003
Этюд 12
« . . . »
<Я не буду пересказывать вам эту историю, потому что вы все ее знаете>
…
…Один маленький мальчик с золотистыми вьющимися волосами вырвался из рук матери и подбежал к карете, а потом закричал: «А король-то голый! Голый король! Посмотрите! Король…»
— Помолчи, дурачок, ты просто еще не понимаешь, — сказала мать, нежно и в то же время сильно хватая его, и унесла в дом.
8. Oct. 2003
Сайт создан в системе
uCoz