Василий Ян
ЧИНГИЗ-ХАН
Глава вторая. БИТВА ПРИ СИНДЕ
Не буду звать тебя конем, буду звать тебя
братом. Ты мне лучше брата.
(Китаби-Коркуд)
После ухода союзных отрядов Джелаль эд-Дин уже не мог вступить с монголами в открытый бой, как хотел раньше, и направился на юг. Его задержала быстрая и многоводная река Синд, стесненная горами. Султан искал
лодок и плотов, чтобы переправить войско, но стремительные волны разбивали все суда о высокие скалистые берега. Наконец привели одно судно, и
Джелаль зд-Дин пытался посадить в него свою мать Ай-Джиджек, жену и других спутниц. Но и это судно развалилось от ударов о скалу, и женщины остались на берегу вместе с войском.
Вдруг примчался гонец с криками: "Монголы совсем близко!" А ночь в
это время, все затянула своим черным покрывалом.
Чингиз-хан, узнав, что султан Джелаль эд-Дин ищет переправы через
Синд, решил его захватить. Он вел войско всю ночь и на заре увидел противника. Монголы стали приближаться к войскам султана с трех сторон.
Несколькими полукругами монголы остановились в виде согнутого лука, а
река Синд была как бы его тетивой.
Чингиз-хан послал Унер-Гулиджу и Гугус-Гулиджу с их отрядами оттеснить султана от берега, а своему войску дал приказ: "Не поражайте султана стрелами. Повелеваем схватить его живым".
Джелаль эд-Дин находился в середине мусульманского войска, окруженный
семьюстами отчаянных всадников. Увидев на холме Чингиз-хана, который оттуда распоряжался боем, султан бросился со своими джигитами в атаку с
такой яростью, что погнал монголов, и сам монгольский владыка пустился в
бегство, погоняя плетью коня.
Но дальновидный и осторожный Чингиз-хан перед битвой спрятал в засаде
десять тысяч отборных воинов. Они вылетели сбоку, напали на Джелаль
эд-Дина, отбросили его и понеслись на правое крыло туркмен, которыми начальствовал Амин-ал-Мульк. Монголы смяли его ряды, оттеснили их в середину войска, где все перемешались и стали отступать.
Затем монголы разбили также и левое крыло. Джелаль эд-Дин продолжал
биться вместе со своими джигитами до полудня и, потеряв обычное спокойствие, бросался, как затравленный тигр, то на левое, то на правое
крыло.
Монголы помнили приказ кагана: "не пускать в султана стрел", и кольцо
вокруг Джелаль эд-Дина все сжималось. Он бился отчаянно, стараясь прорубиться сквозь ряды врагов. Поняв, что положение стало безнадежным, султан пересел на любимого туркменского коня, сбросил шлем и другие воинские доспехи, оставив только меч. Он повернул коня и с ним кинулся с высокой скалы в темные волны бурного Синда. Переплыв реку и взобравшись на
крутой берег, Джелаль эд-Дин погрозил оттуда мечом Чингиз-хану и ускакал, скрывшись в зарослях.
Чингиз-хан от чрезмерного удивления положил руку на рот, показал на
Джелаль эд-Дина сыновьям и сказал:
— Вот каким у отца должен быть сын!
Монголы, увидев, что султан бросился в реку, хотели вплавь пуститься
за ним в погоню, но Чингиз-хан запретил.
Они перебили все войско Джелаль эд-Дина. Воины успели бросить в реку
его жену и мать, чтобы те не достались монголам.
Остался в живых только семилетний сын Джелаль эд-Дина, захваченный
монголами. Они поставили его перед Чингиз-ханом. Мальчик, повернувшись
боком к кагану, косился на него смелым, ненавидящим глазом.
— Род наших врагов надо вырывать с корнем, — сказал Чингиз-хан. — Потомство таких смелых мусульман вырежет моих внуков. Поэтому сердцем
мальчишки накормите мою борзую собаку.
Палач-монгол, улыбаясь до ушей от гордости, что он может перед великим каганом показать свое искусство, засучил рукава и подошел к мальчику. Опрокинув его на спину, он в одно мгновение, по монгольскому обычаю,
вспорол ножом его грудь; засунув руку под ребра, вырвал маленькое дымящееся сердце и поднес его Чингиз-хану.
Тот несколько раз, как старый боров, прокряхтел: "Кхукху-кху!", повернул саврасого коня и, сгробившись, угрюмый, двинулся дальше вверх по
каменистой тропинке.
После этой битвы при Синде султан Джелаль эд-Дин, скитаясь по разным
странам, еще много лет продолжал удачно воевать в монголами, собирая отряды смельчаков. Но никогда ему не удалось стать во главе такого большого войска, чтобы оно могло одолеть монголов.
Глава третья. ХАДЖИ РАХИМ СТАЛ ПИСЦОМ
С того вечера, когда в Бухаре Махмуд-Ялвач спас Хаджи Рахима от мечей
монгольского караула и разрешил ему держаться за полу его щедрости, дервиш всюду следовал за ним, а за дервишем следовал, как тень, его младший
брат Туган.
Махмуд-Ялвач сделался главным советником нового правителя области Мавераннагр, сына Чингизова Джагатайхана. Сам Джагатай больше занимался
охотой и пирами, а Махмуд-Ялвач для него собирал подати, подсчитывал
захваченные татарами ценности, отправлял в Монголию вереницы рабов, делал описи покинутых беками домов и поместий, обнародовал новые налоги и
посылал для их сбора особых сборщиков.
Он призывал поселян возвращаться на свои земли и сеять хлеб и хлопок,
обещая, что прежние беки на свои усадьбы не вернутся и платить им оброк
за земли не придется.
Но все это он говорил, чтобы успокоить разбежавшийся народ, чтобы напуганные поселяне вернулись на свои пашни и чтобы прекратились нападения
голодных бродячих шаек на караваны. Потом обнаружилось, что все эти обещания были только приманкой и что вместо туркменских, таджикских и кипчакских беков постепенно землевладельцами стали монгольские царевичи и
ханы, а вернувшиеся поселяне, как и раньше, стали работать у них батраками, отдавая им почти весь свой урожай.
Махмуд-Ялвач назначил Хаджи Рахима писцом своей канцелярии, и тот,
оставив на время складывание сладкозвучных газалей, усердно служил, каждый день с утра до темноты сидя на истертом большом ковре в ряду других
писцов; на своем колене он составлял счета, описи имущества, приказы и
всякие другие важные бумаги.
Махмуд-Ялвач не платил дервишу никакого жалованья и однажды так сказал ему:
— Для чего тебе жалованье? Кто ходит около богатства, у того к рукам
пристает золотая пыль...
— Но не к рукам поэта-дервиша, — ответил Хаджи Рахим. — На моем старом
плаще накопилась только дорожная пыль от многолетних скитаний.
Тогда Махмуд-Ялвач подарил ему новый цветной халат и приказал являться к нему утром по четвергам накануне священного дня пятницы за тремя серебряными дирхемами на хлеб, чай и баню, чтобы на деловые бумаги не
сыпалась пыль, собранная дервишем на бесконечных дорогах вселенной.
Другой бы на месте Хаджи Рахима считал себя счастливейшим: он жил в
маленьком доме, брошенном хозяевами, и мог пользоваться им, как своим;
возвратившись из канцелярии, он сидел на ступеньке крыльца перед виноградником, где на старых лозах наливалось столько янтарного винограда,
что урожай его обеспечил бы владельца на целый год; около дома рос такой
высокий платан, что тень его падала и на соседнюю мечеть и оберегала от
зноя маленький домик дервиша. Тут же протекал арык, орошавший виноградные лозы, и в вечерней прохлада Хаджи Рахим учил алгебре и арабскому
письму своего младшего брата Тугана.
Но Хаджи Рахим был искателем не благополучия, а необычайного, и на
сердце его тлели горячие угли беспокойства. Вскоре он уже не мог мириться с той работой, какую исполнял. Каждый день в канцелярию приходили
сотни просителей, обычно с жалобами на притеснения монголами мирных жителей; вся страна была во власти новых завоевателей, которые распоряжались народом, как волки в овечьем закуте.
Тогда Хаджи Рахим сказал себе: "Довольно, дервиш! Кто служит врагу
родного народа, тот заслуживает проклятия вместо похвалы", — и он отправился к Махмуд-Ялвачу, решив сказать ему правдиво все то, что сжигает
его сердце.
Он нашел Махмуда в большом дворцовом саду, где тот подстригал у виноградной лозы сухие ветки и в этом находил отдых от своих забот. Махмуд
выслушал дервиша и сказал:
— Ты хочешь покинуть родную мать, покрытую ранами и изнемогающую от
страданий?
— Я не хочу служить поработителям народа...
— Вероятно, ты и меня считаешь злодеем за то, что я служу поработителям родного народа? Вот что я тебе отвечу на это. У нашего повелителя,
великого кагана Чингиз-хана, есть главный советник, китаец Елю-Чу-Цай.
Он всегда говорит, не боясь, правду Чингиз-хану. Он один останавливает
его от напрасного избиения целых городов, объясняя: "Если ты перебьешь
всех жителей, то кто же будет платить налоги тебе и твоим внукам?" И
Чингиз-хан после его слов дает милость сотням тысяч пленных... То же самое я стараюсь делать около сына Чингизова, Джагатай-хана, чтобы спасти
наш мусульманский народ от поголовного истребления. Ты видел лицо Джагатая? Какой безумной ярости полны глаза его! Каждый день на приеме он
указывает пальцем на кого-нибудь со страшными словами: "Алыб-барын!", и
несчастного уводят на казнь. А я каждый день стараюсь вырвать у него милость и пощаду.
— Я остаюсь на моей родине, — ответил Хаджи Рахим. — Но только дай мне
другую работу: я не в силах больше писать счета одежд, покрытых пятнами
крови, и видеть человеческие слезы.
— Хорошо, я дам тебе важное поручение.
— Я слушаю, мой господин.
— Мне сказали, что повелитель северных и западных стран Джучи-хан,
старший сын Чингизов, получив в удел северные земли Хорезма, идет их покорять.
— Я могу только сказать: кузнецы и медники Гурганджа не отдадут без
боя своего города, как это сделали жители Бухары и Самарканда.
— Мне нужно переслать Джучи-хану письмо, но по пути, в песках Кзылкумов, появились отряды, которые нападают на монголов и убивают их. Говорят, что во главе их стоит какой-то "черный всадник" Кара-Бургут на дивном черном коне. Он неуловим. Он появляется неожиданно в разных концах
Кзылкумов, делая огромные пробеги, и вневапко бесследно исчезает. В населении пошли слухи, что сам шайтан помогает ему.
— Этот "черный всадник" доказывает, — сказал Хаджи Рахиы, — что среди
мусульман еще сохранились смелые джигиты.
— Я дам тебе письмо к самому Джучн-хапу. Ты спрячешь это письмо так,
чтобы ни монгольские караулы, ни "черный всадник" не перехватили его.
Иначе ты себя и меня погубишь.
Хаджи Рахим опустил взор. "Что это за письмо, которое может погубить
пославшего?" Он поднял глаза. На золотом кебе заката переплелись виноградные листья. Махмуд-Ялвач стоял неподвижно, и его взгляд, казалось,
протекал в мысли дервиша. Он положил руку на свою бороду, тронутую серебром времени, и легкая улыбка скользнула по устам его.
— Я доставлю письмо Джучи-хану, — сказал Хаджи Рахим, — и никто не
прочтет его. Я выдолблю отверстие в моем посохе, вложу туда письмо и залеплю его воском. Но удастся ли добраться до великого хана? Он теперь
воюет в Кипчакской степи, где рыщут шайки, убивая встречных. Я подобен
букашке, которая здесь ползет у твоих ног по дорожке сада. Что со мной
будет, когда я выйду из-под защиты твоей могучей руки? Я не боюсь "черного джигита", но на первой же заставе меня схватит монгольский караул и
разрубит на части.
Махмуд-Ялвач нагнулся, поднял с дорожки красного жучка и положил себе
на узкую белую ладонь. Жучок торопливо пробежал до конца пальца и, расправив крылышки, полетел.
— Подобно этому жучку, ты проберешься там, где не пройдут тысячи воинов. Ты, как священный дервиш, опять накинешь свой старый плащ, возьмешь
покорного осла и нагрузишь его книгами. А чтобы тебя не задержали монгольские заставы, я выдам тебе золотую пайцзу с соколом.
— А что мне делать с моим младшим братом Туганом?
— Ты его возьмешь с собой как ученика, А там, в лагере Джучи-хана, он
научится воинскому делу. Станет опытным джигитом. Да будет легка тебе
дорога!
— Будь спокоен, я все сделаю.
— Когда ты окончишь свой путь, то помолись за меня, я человек старый,
который тебе доброжелательствует.
Глава четвертая. "ЧЕРНЫЙ ВСАДНИК"
Хаджи Рахим и Туган отправились в путь под вечер и примкнули к веренице поселян, возвращавшихся с базара с пустыми корзинами. Постепенно
все спутники один за другим свернули в стороны, к своим обгоревшим селениям.
Хаджи Рахим шел ровной, размеренной походкой, напевая по привычке
арабские песни, Туган уже сильно вырос. Из-под голубой чалмы, как подобает юноше, выбивался длинный черный завиток волос и падал на плечо. Он
закинул за спину дорожный мешок и, опираясь на длинную палку, легко
взбегал на встречные холмы и всматривался вдаль, в уходящие в сизую дымку горы, оглядывался кругом, все стараясь заметить, все попять. Он жил
теперь полной, счастливой жизнью, казавшейся особенно радостной после
тяжелых месяцев, проведенных в мрачном сыром подаемелье гурганджской
тюрьмы.
Черный осел, поводя длинными ушами, семенил крепкими копытцами. В
навьюченных на осла мешках хранились книги и свитки арабских и персидских поэтов и запас еды на несколько дней.
Иногда вдали показывалось облачко пыли, затем из-за деревьев появлялись несколько монгольских всадникоя, окружавших знатного начальника,
"даругу", или охранявших медленно выступавших верблюдов, навьюченных
мешками с зерном. Один из монголов отделялся от других, подлетал к Хаджи
Рахиму и кричал:
— Ты кто? Куда идешь?
Хаджи Рахим молча сдвигал свою шапку на затылок, и на его лбу показывалась прикрепленная к тонкому обручу золотая пластинка с изображением
летящего сокола. Тогда медленно опускалась поднятая рука с плетью, и
монгол, воскликнув: "Байартай! Урагш!", круто поворачивал коня и мчался
догонять свой отряд.
А дервиш, надвинув на лоб свою остроконечную шапку, снова шагал и запевал новую песню:
Шагай же вперед, мой черный Бекир, под пенье,
Туда, где душе скитаться живой опасно.
Довольно людей в постели своей скончалось,
Лишь трусам упасть на красный песок ужасно...
В пустынном месте из-за холма неожиданно вылетели четыре всадника и
остановились поперек тропы.
— Стойте! — закричал один из них, старик с глубокими морщинами на загоревшем до черноты лице. — Как твое имя?
— Довольство, простор и благополучие тебе! — ответил дервиш. — Почему
тебе нужно мое имя?
— Я узнал тебя! От меня не уйдешь! Ты был писцом у мусульманина Махмуд-Ялвача, постыдно продавшегося монголам. Ты помогал ему грабить народ
и за это сейчас испытаешь острое лезвие моего меча.
— В твоих словах две капли чистой истины, а все остальное мутный поток черной лжи.
— Как лжи? — воскликнул яростно старик и вытащил из ножен кривую саблю.
— Верно, что я был писцом у почтенного мусульманина Махмуд-Ялвача,
верно, что я достоин смерти и ее увижу, ибо кто сможет убежать от нее?
Но я никогда никого не грабил, а только записывал на длинных свитках
награбленное монголами и писал прошения всем обиженным, кто приходил к
Махмуд-Ялвачу с жалобами и просьбами заступиться.
— Если ты, дервиш, не хочешь потерять здесь же, на этом месте, твой
колпак вместе с головой, — продолжал кричать старик, — то ты сейчас же
последуешь за нами, и не пробуй убежать.
— Я всегда иду к тем, кто зовет меня, — сказал невозмутимо дервиш. — Но
ты мне не сказал твоего имени. На кого мне пожаловаться аллаху, если ты
завлечешь нас в пучину гибели?
— Прежде чем аллах тебя рассудит, тебя рассудит меч "черного джигита",ответил один из всадников. — С нашим начальником тебе будет не до шуток.
Всадники, свернув с дороги, направились прямо к северу, углубляясь в
раскаленные желтые пески. Редкая жесткая трава, кое-где кусты сквозистого тамариска, торопливо разбегавшиеся ящерицы делали местность мрачной и
унылой. Туган шептал Хаджи Рахиму:
— Неужели пришел наш конец! Зачем только ты согласился на этот ненужный путь! Как тихо и счастливо мы жили в Самарканде!
— Не надо роптать раньше времени, — отвечал дервиш. — Сегодняшний день
еще не кончился, а будущее полно неожиданностей.
Долго шли путники, все направляясь на север. Наконец на перекрестке
двух едва заметных тропинок всадники остановились. Один из них въехал на
холм, долго всматривался во все стороны, затем указал рукой на запад и
крикнул:
— Скорее, скорее туда! Солнце садится.
Уже в полной темноте Хаджи Рахим вместе с другими приблизился к ярко
пылавшему костру. Они находились на дне сухого оврага. У дервиша и Тугана руки были скручены за спиной и петли арканов захлестнули шею, чтобы
пленники не вздумали скрыться в темноте. Старик, их задержавший, подвел
обоих к самому огню и приказал стать на колени. Рядом с ними поставили
осла.
У костра на небольшом коврике сидел, подобрав под себя ноги, худощавый мрачный туркмен. На загоревшем бронзовом лице резко выделялись блестящие круглые глаза. Рядом на коврике лежал прямой меч-кончар.
"Где я видел этого гордого джигита? — думал Хаджи Рахим, наблюдая за
туркменом. — Несомненно, это "черный всадник"...
На нем был черный чекмень, черная шапка, сдвинутая на затылок, и невдалеке стоял на привязи высокий вороной конь. Вокруг костра сидели десятка два джигитов в истрепанной одежде, но с отличным оружием в серебре. На приведенных пленных посматривали — одни насмешливо, другие злобно.
Один из джигитов снял с черного осла ковровый мешок и вытряхнул из
него связку лепешек, узелок с изюмом, дыню и кусок кислого сыра. Затем
осторожно положил другой мешок с мукой и вытряхнул третий ковровый мешок. В нем оказались пенал с чернильницей, несколько книг и свитков и
инструменты оружейника.
Джигит с круглыми глазами взял одну книгу, повертел в руках, перелистал несколько страниц и сказал:
— Здесь, вероятно, написаны хадисы и наставления, которыми длиннобородые толстые имамы забивают головы своим тощим голодным ученикам?
— Нет, славный воин, — ответил Хаджи Рахим. — Эта книга про великого
Искендера, завоевателя вселенной.
— Хотел бы я послушать про этого храброго вояку! Но для тебя не осталось времени. Сейчас Азраил унесет твою Душу.
Старик, который привел Хаджи Рахима, отвел в сторорону осла, не спеша
вытащил из-за пояса длинный тонкий нож, каким мясники обычно режут баранов, и ухватил жесткой рукой дервиша за подбородок.
— Эй, дед, подожди резать! — крикнул кто-то. — Наш начальник хочет узнать, что написано в других книгах.
Полузадушенный дервиш прохрипел:
— В одной книге описаны подвиги славного барса пустыни Кара-Бургута,
грозы караванов...
— Подожди! Оставь его, старик!.. — сказал начальник шайки и внимательно начал перелистывать книжку, рассматривая рисунки, изображавшие
стычки воинов.
Старик оттолкнул Хаджи Рахима и, ругаясь, отошел. Хаджи Рахим смотрел
на темное небо с ярко сверкавшими звездами, на красное потрескивавшее
пламя костра, на суровые лица сидевших, на пустынные пески кругом и думал: "Откуда придет спасение? Если меня, бродягу, никто не пожалеет, то
эти воины должны бы пожалеть мальчика-оружейника, выскользнувшего из
мрака шахского подземелья. Но, даже падая в пропасть, дервиш не должен
унывать: его плащ может зацепиться за выступ скалы, или его поддержит
крыло пролетающего орла..." А Туган рядом шептал:
— Разве ты не видишь, что пришел наш последний час?
— День еще не кончился, — ответил дервит. — Впереди длинная ночь. Кто
заранее скажет, что она принесет?
"Черный всадник" положил книгу в желтом кожаном переплете на коврик
перед собой и сказал:
— До утренней звезды осталось ждать недолго. С казнью этого слуги неверных можем не торопиться. Не послушаем ли мы этого скитальца, пусть он
нам расскажет про подвиги какого-нибудь смелого богатыря. Туган прошептал:
— Неужели, так униженный, стоя на коленях, ты будешь им рассказывать?
Не говори ни слова. Пусть лучше они убьют нас сразу!
— Потерпи, — ответил Хаджи Рахим. — Ночь длинна, и будущее может стать
необычайным...
— Пускай говорит! — послышались голоса. — Бывает, соловей в клетке поет лучше, чем на воле.
— Тогда слушайте, — начал Хаджи Рахим. — Я. вам сейчас расскажу не о
Двурогом Искендере и не о Рустеме и Зорабе, а о славном степном разбойнике Кара-Бургуте и о туркменской девушке Гюль-Джамал...
При слове "Гюль-Джамал" начальник шайки быстро взглянул на дервиша,
брови его удивленно поднялись. Он лег на правый бок; облокотившись, он
подпер щеку ладонью и черными горящими глазами стал внимательно всматриваться в связанного рассказчика.
Глава пятая. СКАЗКА ХАДЖИ РАХИМА
Когда она проходила мимо быстрыми шагами,
краем своей одежды она коснулась меня.
(Из восточной сказки)
— "Гюль-Джамал была бедной пастушкой в бедном ауле, в большой туркменской пустыне, — начал говорить нараспев Хаджи Рахим. — Гюль-Джамал знала много песенок.
Особая песенка у нее была, чтобы вести ягнят на водопой; другая, спокойная и радостная, уговаривала ягнят мирно пастись и далеко не расходиться.
Но одна, тревожная песенка мрачными, отрывистыми звуками предупреждала заблудившихся, что близко хищный волк, и ягнята, мирно дремавшие в
тени чахлого куста, разом вскакивали и быстро неслись туда, где на холме
стояла Гюль-Джамал с длинной палкой, а три большие мохнатые собаки с лаем бегали вокруг отставших и собирали в одну кучу все стадо.
Все свои песенки Гюль-Джамал выучила от своего деда Коркуд-Чобана,
который много лет был пастухом и наигрывал песни на длинной дудке-сопелке. Всю свою долгую жизнь он был бедняком, нанимался аульным пастухом и
кормился, переходя по очереди из одной юрты в другую, хотя он имел и
свою, старую, покривившуюся, как он сам, юрту на краю аула.
Он был одинок с тех пор, как умерли сперва жена, а потом два сына,
убитые во время войны Хорезм-шаха с вольными афганскими горцами.
Дочь пастуха, отданная замуж в отдаленноа кочевье, однажды пришла к
нему, неся на руках крошечную девочку, н, проболев несколько дней, умерла. Ее лицо было в синяках и кровоподтеках. Что с ней произошло, никто
нэ знал, а старый Коркуд-Чобан на вопросы отвечал:
— Видно, так захотел аллах! Не всякой девушке попадается добрый муж!
- и закрывал широким рукавом темное морщинистое лицо.
Коркуд-Чобан сперва оберегал и холил свою внучку, как берег бы захромавшую овечку, и, бродя со стадом по степи, носил девочку за спиной в
кожаном мешке, иногда вместе с блеявшим больным ягненком.
Постепенно Гюль-Джамал подрастала, потом бегала уже с ним рядом; она
подпевала тонким голоском деду, когда он наигрывал на дудке, и следила
вместе с собаками за отставшими ягнятами. Когда Гюль-Джамал еще подросла, Коркуд вдруг заявил, что он больше не будет пастухом, что он решил
отныне лежать на войлоке близ своей старой юрты, а вместо него пойдет
пасти молодых ягнят его внучка. К тому времени приехала на облезлом осле
его старая сестра и поселилась с ним в юрте. Все в ауле заговорили, что
Коркуд встретил в степи шайтана и запродал ему внучку в жены. Другие говорили, что дед нашел в древнем кургане клад, и еще многое про него присочинили. Но верно то, что у Коркуда вдруг появился старинный медный котел, над юртой всегда вился дымок, и бедный пастух угощал приходивших
чаем.
Наконец для старика настало важное время — предстояло выдать замуж
выросшую внучку. А калым за такую девушку мог сразу принести и верблюда,
и коня, и корову, и баранов. Тогда дед станет совсем беспечным, — он будет только лежать на войлоке, пить сколько захочет кумысу и смотреть
днем на облака, а ночью на звезды. А за скотом посмотрят сестра, дочь и
зять.
Коркуд не торопился отдать внучку, и всем, кто приезжал сватать
Гюль-Джамал, старик все повышал стоимость калыма, так что все сваты
отъезжали без успеха, дивясь жадности бывшего пастуха. Но был один, кто
возвращался и снова сватался. Это был известный барс больших дорог, гроза караванов, разбойник Кара-Бургут".
— Если любят девушку, — говорил Кара-Бургут, — то не торгуются из-за
калыма. — И он обещал дать столько, сколько запросит старый Коркуд. Но
тот каждой ночью, когда приезжал разбойник, не давал окончательного ответа и говорил, что подумает.
Однако, видно, шайтан подшутил над стариком, и он разом потерял и
верблюдов, и коней, и баранов, которых подсчитывал, смотря на звезды.
Приехали в аул джигиты самого шаха собирать налоги и за прошлый, и за
настоящий, и за будущий годы. Они угнали много лошадей, скота и увезли
Гюль-Джамал, сказав, что всемогущему шаху подданные обязаны доставлять
самых красивых девушек.
Среди ночи к юрте Коркуд-Чобана прискакал разбойник Кара-Бургут. Он
просидел всю ночь на краю войлока и подробно расспрашивал о приезжавших
джигитах: кто у них был начальником, какие у них были кони и какие седла
и чепраки. Он все настойчиво выведал у старика и сказал:
— Теперь я всех их узнаю даже ночью и расправлюсь с каждым по очереди
и со всеми вместе, хотя бы они укрылись от меня на дне Хорезмского моря.
А Гюль-Джамал я разыщу и доставлю тебе, дед Коркуд, а потом мы устроим
большой праздник, с которого я увезу ее в мою юрту уже своей женой. Я
обещал тебе верблюда, кобылицу с жеребенком, корову с теленком и девять
овец, а теперь я предлагаю тебе всего в девять раз больше, но только ты
не смей обещать внучку кому-либо другому, кроме меня.
Бросив на колени старика как задаток мешок серебряных дирхемов, Кара-Бургут вскочил на коня и скрылся во мраке ночи..."
После этих слов рассказывавший сказку Хаджи Рахим замолчал, кряхтя,
согнулся и повалился набок.
— Что же случилось дальше? Нашел ли разбойник девушку? — заговорили
сидевшие вокруг костра джигиты.
— Вай-уляй! Что только не случилось с храбрым разбойником и прекрасной девушкой! — отвечал со стоном Хаджи Рахим. — Но не могу я продолжать
рассказ: веревки врезались мне в тело, и я устал.
— Развяжите его! — приказал "черный всадник".
— И моему младшему брату также развяжите израненные руки! — сказал
Хаджи Рахим и, повернувшись на спину, закрыл глаза.
Старый туркмен, недовольно бормоча, развязал обоим пленникам руки.
Они уселись удобнее на песке, и дервиш продолжал:
— "Когда па рассвете Кара-Бургут ехал по степи, он встретил Джелаль
эд-Дина, сына самого падишаха. Юноша заблудился в погоне за джейраном,
его спутники отстали. Он уже погибал от голода и жажды, ведя за повод
усталого коня, но увидел юрту старого Коркуд-Чобана. Тот гостеприимно
его принял, дал ему отдохнуть, накормил и его и коня. В это время случайно приехал Кара-Бургут и вошел в юрту. Долго беседовал с сыном своего
врага, не подозревая, кто это. Прощаясь, молодой наследник шаха пригласил Кара-Бургута навестить его в загородном дворце Тиллялы. Тут разбойник узнал, что перед ним сын ненавистного шаха. Но закон гостеприимства
требует полного почета гостю, так что Кара-Бургут, не обидев его, обещал
непременно побывать в гостях у молодого хана.
Вскоре Кара-Бургут поехал в столицу, чтобы побывать у шахского сына.
Но этот молодой хан был в опале, — шах невзлюбил его за то, что тот дружил с простыми людьми, принимал в своем загородном дворце и кочевников
пустыни, и бродячих дервишей, и путников из далеких стран. Шах боялся,
не готовит ли его сын заговора против отца, и следил за каждым его шагом. Поэтому вокруг дворца и его сада притаилась стража, наблюдавшая за
всеми, кто входил или выходил оттуда.
Когда Кара-Бургут прибыл во дворец Тилляды, сын шаха радушно его принял, угостил богатым обедом, а музыканты играли и пели старинные боевые
песни. Ночью, когда Кара-Бургут хотел отправиться в путь, хан предложил
ему остаться до утра, — тогда он даст охрану, чтобы тот безопасно доехал
до границы города.
— Кто посмеет тронуть Кара-Бургута? — сказал разбойник. — Мой меч не
боится двадцати джигитов, если они вздумают напасть на меня... — и он вышел из калитки сада. Но тут же на него была наброшена крепкая рыбачья
сеть, опутавшая его руки, так что он не успел даже выхватить меч. Джигиты поволокли его и доставили связанным в дом суда и пыток.
Ночью главный начальник палачей, "князь гнева" Джихан-Пехлеван, стал
допрашивать Кара-Бургута, прикладывая к его телу раскаленные угли, допытываясь, зачем он был в саду молодого хана.
— Я обещал беку выкрасть самого лучшего коня из табунов татарского
хана,твердил Кара-Бургут.
Джихан-Пехлеван, наконец, устал допрашивать и пытать упорного джигита
и приказал отвести его в "Башню возмездия".
Кара-Бургута вели в темноте к высокой башне; палачи тесным кольцом
окружали его. И вдруг кто-то тихо шепнул ему на ухо: "Ты протяни руку
вправо и ухватись за железный крюк". И он тут же почувствовал, что веревки, скрутившие его руки, ослабели, перерезанные неведомым другом. Не
показывая виду, что он уже готов к защите, Кара-Бургут покорно вошел в
башню и поднялся по высокой витой лестнице. Наверху, при тусклом свете
факела, открылась небольшая дверь. Разбойник упирался изо всех сил, когда его вталкивали в эту дверь. Факел внезапно потух, разбойник быстро
освободил руку и легко нащупал справа — большой железный хрюк. Кто-то
крикнул: "Одной собакой меньше!" Дверь с треском захлопнулась, и Кара-Бургут повис в полной темноте, не чувствуя опоры под ногами... Кара-Бургут висел, стараясь высвободить из веревок левую руку, что ему
удалось с большим трудом, и тогда стало легче висеть, держась двумя руками. Когда приблизилось утро и первые лучи проникли в щели старой башни, джигит убедился, что он находится под самой крышей: внизу глубокая
бездна, откуда слышно глухое рычание, там движутся черные тени и видны
груды костей. Если не придет помощь от тайных друзей, то сил хватит ненадолго, чтобы так висеть, ухватившись за крюк".
— Что же было дальше? — спросили голоса, когда Хаджи Рахим снова замолк и стал равнодушно смотреть на костер. — Что стало с Кара-Бургутом, с
Гюль-Джамал? Говори скорее!
— Может быть, вы дадите немного воды и хлеба моему мальчику? Да и мне
бы надо промочить горло, я с утра не пил ни глотка...
— Дайте ему лепешек, сушеного винограда и всего, что у меня есть,приказал "черный всадник". — Продолжай, дервиш, до восхода солнца уже близко...
Хаджи Рахим, выпив медленно чашку кислого молока, продолжал:
— "Тем временем сын шаха беспечно развлекался в саду под развесистым
карагачом и кормил ломтями дыни своих любимых жеребцов. Вдруг к нему
приблизился закутанный до самых глаз один из преданных ему друзей, которые были повсюду, и тихо рассказал, что гость из пустыни схвачен у стены
его сада, отведен к начальнику шахской охраны и оттуда его потащили к
"Башне возмездия".
Молодой хан вскипел гневом. Он приказал всем своим джигитам садиться
на коней и быть готовыми к бою. С сотней вооруженных всадников Джелаль
эд-Дин помчался в город, разгоняя выбегавших навстречу уличных сторожей,
и прямо прискакал к старой высокой башне, возле которой совершались казни. Мрачный сторож со страху убежал, и джигиты топорами выломали входную
дверь. Джелаль эд-Дия поднялся по лестнице на самый верх башни, и там
пришлось выломать вторую дверь.
Когда ее раскрыли, то отшатнулись: прямо за порогом начиналась черная
пустота, а направо, у стены, на небольшом железном крюке висел человек.
Джигиты осторожно его сняли и вытащили на лестницу. Джелаль эд-Дин взял
зажженный факел и пытался взглянуть вниз. Из глубины смотрели блестящие
глаза и слышалось злобное рычание. Хан швырнул горящий факел. Кружась,
полетел он вниз, и с визгом отскочили в стороны большие мохнатые собаки-людоеды.
— Клянусь, — сказал он, — если бы я стал шахом, то я сохранил бы этих
страшных псов, чтобы они пожрали тех, кто придумал эту башню.
Молодой хан спустился с башни и сел на коня. Второй оседланный конь
ждал Кара-Бургута. Тесной толпой джигиты проехали через город, и, только
миновав каменные ворота, когда впереди открылась ровная даль бесконечной
степи, Джелаль эд-Дин сказал спасенному Кара-Бургуту:
— Не подумал ли ты, что я умышленно пригласил тебя в свой дворец,
чтобы ты попался в руки шахских палачей? Я бы хотел снова пригласить тебя в мой сад Тиллялы, но боюсь, что теперь опять ты можешь попасть в лапы собачьих слуг палача Джихан-Пехлевана...
— Таких черных мыслей у меня не было. Разреши мне вернуться в мою
родную пустыню. Хотя там голые пески, скудная трава и солоноватая вода,
но там больше свободы и счастья, чем здесь, среди прекрасных дворцов,
высоких башен и крепких стен.
— Я не буду тебя задерживать. Я бы хотел еще исполнить какое-нибудь
твое желание, ведь ты пострадал из-за меня.
— У меня только одна просьба. Мои мучители, окутав меня рыболовной
сетью, сняли с меня мой славный меч-кончар. Пока я не отберу его у того
хвастуна, который осмелился носить его, не разрешишь ли ты на время
взять светлую саблю у одного из твоих джигитов?
Молодой хан отцепил с пояса свою саблю, украшенную бирюзой, сердоликом и яхонтами, и передал Кара-Бургуту.
— Носи ее со славой и вынимай из ножен только против врагов нашего
племени, а не против мирных караванных путников. Этот благородный вороной конь, на котором ты сидишь, отныне тоже твой. На нем ты отправишься
в поход против врагов родины.
— У меня еще одна к тебе просьба, — сказал Кара-Бургут.
— Говори!
— Не можешь ли ты, знающий все, что делается в шахском дворце, сказать мне, что стало с девушкой нашего туркменского племени по имени
Гюль-Джамал? Ее насильно увезли шахские грабители, сказав, что она поступит во дворец для увеселения престарелого шаха.
— Знаю. Для этой девушки Гюль-Джамал шах приказал поставить особую
юрту в одном из дворцовых садов. Но девушка оказалась гордой и непокорной. Я боюсь, что и ее постигнет печальная участь всех непокорных пленниц нашего шаха.
— Спасибо тебе, мой великодушный избавитель! — сказал Кара-Бургут. —
Если тебе нужна будет моя жизнь, призови меня, и я приеду немедленно,
хотя бы мне пришлось пробираться через горы и пропасти.
Кара-Бургут повернул вороного коня и поскакал а свою пустыню. Вскоре
он переменил направление и выехал на дорогу, которая ведет в сторону
прекраснейшего из городов — утопающего в садах Самарканда. Медленно шагал конь, а джигит пел:
Мне ветер поет, как дальний привет любимой...
Возможно ль внимать приветам таким бесстрастно?
Пускай впереди, за каждой скалой, погибель, —
На каждом пути она сторожит безгласно...
Кара-Бургут так задумался, что его чуть было не смяли несколько джигитов, скакавших во всю конскую прыть, крича:
— Дорогу! Дайте дорогу! Гонец к падишаху! Письмо в собственные руки
падишаха!
Несколько всадников мчались в клубах пыли, таща за собой натянутый
аркан, конец аркана был прикручен к луке седла. Гонец, привязанный к коню веревками, на всем скаку крепко спал, раскачиваясь и мотая головой.
Видно, конь гонца делал последние усилия, чтобы доскакать до ворот
города; он хрипел, бил хвостом и несся только потому, что его тащили на
аркане скакавшие впереди джигиты, обычно сопровождавшие шахского гонца
от одного селения до другого.
Вдруг на полном ходу конь рухнул на землю. Всадники остановились,
соскочили с коней, пытались поднять, обессиленного, загнанного коня, но
напрасно: кровь полилась из его ноздрей на пыльную дорогу.
Гонец, как упал, так и остался лежать. Он только сказал: "Важное
письмо шаху от его дочери, осажденной бунтовщиками в крепостной башне. В
Самарканде восстание всех жителей против шахских палачей и сборщиков податей. Жители их режут и куски тел вешают на тополях. А мне все равно
умирать..."
Сказав эти слова, гонец положил голову на кулак и закрыл глаза. Кара-Бургут подъехал к гонцу и сказал:
— Дай мне твою кожаную сумку. Я сам доставлю письмо в руки падишаха.
А ты не валяйся здесь рядом с околевшим конем, а ложись там, в тени дерева, и хорошенько выспись. Я знаю, что ты не очень торопишься доставить
письмо и тебя приходится насильно тащить, так как за "черную", плохую
весть шах гонцу отрубает голову.
— Я тоже думаю, что мне лучше отдохнуть здесь, — сказал запыленный гонец и отдал Кара-Бургуту свою сумку. Отойдя в сторону, он повалился на
траву под деревом и захрапел.
Кара-Бургут, зацепив конец аркана за луку седла, крикнул; "Вперед!" и все всадники снова помчались по дороге к столице шаха.
Вместе с сопровождавшими всадниками Кара-Бургут прискакал к высоким
воротам дворца. Перед гонцом с важной вестью от дочери падишаха открылись все двери. Старый евнух, гремя ключами, повел гонца по извилистым
переходам, и Кара-Бургут уже должен был предстать перед грозными очами
властителя страны, как вдруг джигит ясно услышал за стеной женский крик:
"На помощь! Последний мой день пришел!"
Мог ли Кара-Бургут не узнать этого нежного голоса, теперь полного
ужаса и призывающего к жалости! Он выхватил саблю, подаренную Джелаль
эд-Дином, и, взмахнув ею над старым ключарем-евнухом, приказал ему открыть дверь. Прыжком тигра ворвался Кара-Бургут в комнату, всю наглухо
увешанную коврами. Он искал шаха, желая зарубить его, уверенный, что это
он позволяет себе издеваться над их туркменской девушкой. В комнате, однако, ни одного человека не было, а в углу лежал на груде персидских шалей желтый с черными пятнами барс и старался когтями разодрать ковер,
из-под которого неслись сдавленные крики.
Двумя ударами сабли джигит убил зверя и откинул ковер. Перед ним лежала почти бездыханная, бледная ГюльДжамал.
— Какой злодей мог пустить хищного зверя к слабой девушке! — закричал
Кара-Бургут и склонился над той, которая столько времени привлекала все
его помыслы.
В комнату широкими шагами вошел сам шах. В ярости он хотел тут жа
казнить джигита, зарубившего его любимого барса. Но Кара-Бургут важно
передал ему письмо. Шах, пораженный известием о восстании в Самарканде и
нападении на его дочь, приказал начальнику войск сейчас же готовиться к
походу для усмирения и казни мятежников и уже не обращал внимания на
джигита. А Кара-Бургут поднял Гюль-Джамал, сам ка руках отнес ее в белую
юрту среди персикового сада и сказал служанкам, что завтра приедут старики из пустыни с почетным караваном, который отвезет Гюль-Джамал в ее
родное кочевье.
Но на другой день стариков не допустили к Гюль-Джамал и вытолкали из
дворца. Им объявили, что Гюль-Джамал за покушение на жизнь великого падишаха посажена в каменную "Башню вечного забвения", в которой останется
"навеки и до смерти"...
— И она умерла там? — спросил чей-то голос.
Хаджи Рахим, помедлив, сказал:
— Нет, Гюль-Джамал жива до сих пор, запертая в каменной башне Гурганджа. Ее приказала держать там злая мать шаха Туркан-Хатун, и хотя сама старуха бежала, как трусливая гиена, из столицы Хорезма, но безголовые судьи, раисы и сторожа не решаются изменить приказание ненавистной
шахини и держат Гюль-Джамал в тюрьме, а также много других невинных
пленников.
— Дервиш, объясни мне, откуда ты знаешь все это? — спросил, поднявшись с ковра, "черный всадник". — Ведь все, что ты рассказал, это не
сказка, а произошло на деле...
— Мы, скитальцы по равнинам вселенной, бродим среди людей и слышим
разные беседы. А кроме того, ветер пустыни не раз напевал мне эту сказку.
— Беки-джигиты! — обратился "черный всадник" к сидевшим. — Готовьтесь!
На рассвете я выезжаю в Гургандж.
— Если ты хочешь попасть в Гургандж, торопись, — сказал Хаджи Рахим. —
На Гургандж с трех сторон наступают сыновья татарского хана с огромным
войском. Они окружат город сплошным кольцом, и тогда в город тебе не попасть.
— А ты, дервиш, поедешь со мной, — сказал "черный всадник". — Я дам тебе и твоему спутнику пару коней, и через три дня мы будем у ворот Гурганджа. Вы же, мои товарищи, отправляйтесь в свои кочевья и ждите моего
вызова. А вернусь ли я к вам, или меня Азраил утащит в огненную долину, —
кто, кроме аллаха, знает?..
Глава шестая. ИЗ-ЗА ГУРГАНДЖА ВРАЖДОВАЛИ ТРИ СЫНА ЧИНГИЗ-ХАНА
Чингиз-хан приказал младшему сыну, Тули-хану, взять и подвергнуть
разграблению древний город Мрев, а трем старшим сыновьям, Джучи, Джагатаю и Угедэю, разрешил отправиться со своими войсками на завоевание хорезмской столицы Гурганджа.
Всем монголам хотелось участвовать в походе на этот богатейший город
мусульманских земель, рассылавший во все концы вселенной караваны с тонкими тканями, прославленными кольчугами и другими ценными товарами. Всякий участник штурма приведет оттуда по меньшей мере пару коней или верблюдов, нагруженных шелковыми одеждами, ожерельями из яхонтов и смарагдов, кубками и всякими другими редкими предметами, кроме того, каждый
пригонит, к себе на родину несколько искусных рабов, которые будут ткать
материи, шить сапоги или шубы, в то время как их владелец будет спокойно
лежать на привезенном с войны ковре и слушать игру на лютне музыканта,
тоже взятого в плен в Гургандже.
Так мечтали монгольские воины, подвигаясь на север к берегам реки
Джейхуна, в богатые равнины Хорезма.
Сыновья Чингиз-хана, Джагатай и Угедэй, торопились прибыть первыми,
чтобы захватить этот город раньше, чем явится старший их брат, Джучи.
Ведь ему, по завещанию великого кагана, вместе с Кипчакской степью отходил в полное владение весь Хорезм.
Джучи-хан, рассердившись на то, что в будущей столице его удела
братьям разрешено участвовать в разделе богатства, решил не торопиться;
он занимался любимой охотой на диких лошадей и равнодушно говорил:
— Без меня им все равно Гурганджа не взять. Пусть они сперва расшибут
себе лбы.
А Джагатай, завистливый и жадный, во время своих попоек клялся:
— Джучи получил слишком большой удел и хочет всем лучшим завладеть
один. Ему я Гурганджа не отдам, сперва я обращу его в развалины.
Гургандж, столица династии Хорезм-шахов, город напыщенных кипчакских
ханов, богатых купцов, искусных ремесленников и разноплеменных рабов,
после вторжения монголов в Мавераннагр переживал тревожное время.
После бегства шахини Туркан-Хатун, державшей город в жестокой узде, и
отъезда всех родичей династии хорезмшахов многолюдная столица осталась
во власти кипчакских главарей. Каждый из них мечтал хоть на один месяц,
хоть на один день стать верховным повелителем мусульманских земель. Однако, пока ханы и беки ссорились, кипчакский бек Хумар-Тегин, не дожидаясь, чтобы его подняли на "белом войлоке почета", сам объявил себя султаном Хорезма. Все беспрекословно ему покорились, и седобородые имамы в
мечетях стали усердно возносить за него молитвы.
Новый владыка Хорезма, Хумар-Тегин, прежде всего проявил свою власть
ревностью к религии ислама: он приказал отыскивать и сажать в башню тех,
кто не ходил ежедневно на молитву в мечеть. По всему городу вместе с вооруженными стражниками зашагали раисы. Они палками наводили порядок и
наказывали недостаточно богомольных. Новый султан назначил главным начальником охраны города своего родича Алла эд-Дина Эль-Хайати и увеличил
число ночных сторожей за счет новых налогов. Однако разбои в городе нисколько не уменьшились, особенно грабились склады хлеба и риса. Росла
тревога, — все боялись, что станет с жителями великого города, когда прибудут страшные монгольские всадники.
Султан Хумар-Тегин через глашатаев и имамов успокаивал население, утверждая, что монголы вовсе не подойдут к Гурганджу, что они уже насытились, ограбив Бухару, Самарканд и Мерв, и уже готовятся двинуться обратно в свои степи.
Гургандж, казалось, жил своей прежней жизнью: так же утром с высоты
минаретов азанчи призывали правоверных на молитву, так же на базаре купцы садились около разложенных товаров и зазывали покупателей; так же
непрерывной толпой шли прохожие по узким улицам, но торговля и ремесленная жизнь города с каждым днем замирала.
Купцы жаловались, что торговля падает и у некоторых почти совсем
прекратилась. Покупатели только справлялись о цене, причмокивая, покачивали головами, но не покупали, хотя цены на товары уже снизились наполовину.
Только съестные продукты все дорожали, и горожане спешно закупали и
муку, и пшено, и вяленый предвидя, что подвоз припасов прекратится. Собиравшиеся на перекрестках шептали:
— Татары близко. Татары подходят большими силами. Татары будут осаждать наш город. Стены высокие, крепкие, осада продлится долго. Мы съедим
всех баранов и коней, а что будет потом? Куда скрыться, куда бежать?
Разные невероятные слухи волновали и радовали горожан:
— Джелаль эд-Дин собрал пятисоттысячное войско. Он уже движется к
Гурганджу. Он разбил большое войско татар, и они бежали на восток...
Другие говорили:
— Татары покрутятся вокруг стен и не смогут их взять. Разве можно
взять Гургандж? Они уйдут на север. Старые люди знают это...
Из города стали уходить караваны верблюдов. Вместо вьюков по обе стороны горбов висели корзины, из них выглядывали женщины и дети, уезжавшие
к туркменам в Мангишлак. В то же время в город прибывали другие караваны
- и на конях, и в повозках, и на ослах, — это торопились укрыться за
крепкими, высокими стенами Гурганджа семьи знатных беков, бежавших из
своих усадеб.
На базаре стали исчезать продавцы лепешек, закрывались пекарни. Цены
на баранов и лошадей росли, даже простой осел расценивался так дорого,
как еще недавно стоил добрый конь.
Монголы появились перед городом внезапно, среди дня. Сразу никто даже
не сообразил, что случилось. Около южных ворот кочевники пригнали из
степи гурт скота. Стадо баранов и коров остановилось около моста через
канал, пока сторожа получали у пастухов плату за пропуск в город.
Вдруг около двухсот всадников, одетых необычно, не похожих ни на
туркмен, ни на кипчаков, вынырнули из клубов белой пыли, поднятой стадом
скота. Эти всадники на небольших, но быстрых конях стали втаскивать к
себе на седла баранов и отгонять остальной скот, вступая в пререканья и
драку с пастухами.
Затем всадники зарубили нескольких пастухов, споривших с ними, и, не
торопясь, посвистывая и щелкая плетьми, погнали стадо обратно прочь от
города; они перешли по мосту через большой канал и медленно направились
дальше.
В городе поднялась тревога. Султан Хумар-Тегин послал тысячу кипчаков
догнать дерзких грабителей и привести их к нему живыми для казни.
Глава седьмая. КАРА-КОНЧАР ИЩЕТ КОНЕЦ СКАЗКИ
Походку дивную я жажду снова видеть, И
сердце в жертву дам за лепет уст твоих.
(Из персидской песни)
Спасаясь от монголов, Кара-Кончар пробирался песками к реке Джейхун.
Вдали растянувшимися цепочками иногда показывались монгольские отряды.
Все они двигались на север, к Гурганджу. Приходилось сворачивать обратно
в пески, делать длинные обходы, расспрашивать случайных кочевников, в
страхе метавшихся по Кзылкумам, так как отовсюду надвигались монголы.
Вместе с Кара-Кончаром ехали два почерневших от зноя туркмена в
больших овчинных шапках — всегда угрюмый мальчик и бородатый дервиш.
Ночью при слабом свете полумесяца путники пробрались незамеченными к
берегу широко разлившейся реки. Они прошли кабаньей тропой сквозь высокие камыши и оказались близ воды. Несколько больших неуклюжих лодок-каюков с высоко поднятыми носами плыли мимо. В них виднелись люди, лошади,
бараны. На крики и просьбы пустить в лодки оттуда отвечали: "Аллах вам
поможет, у нас нет места". На одной лодке отозвались:
— Правоверный не покидает правоверного в беде!
И рулевой направил лодку к берегу. Он согласился довезти всех до самого Гурганджа.
— Сколько же ты хочешь за провоз? — спросил Кара-Кончар.
— Э, о чем говорить! Сегодня и деньги, и вещи, и скот — все не имеет
цены, все перепуталось. Ты сейчас в беде, и я в такой же беде: мой дом
разорили, семью вырезали. На что мне и для кого копить деньги? Плывите!
Крепкая большая лодка забрала путников и их коней быстро поплыла, покачиваясь на мутных волнах широкого Джейхуна. Иногда на правом берегу
показывались монгольские разъезды. Тогда лодка держалась ближе к левому
берегу. Через четыре дня лодка въезжала в широкий канал, разрезавший
Гургандж на две части: старый город, обнесенный высокой стеной, и пригород, где дома притались в тутовых садах.
Кара-Кончар достал из-за пояса кожаный мешочек, затянутый шнурком,
отсчитал десять золотых динаров и положил их на широкую ладонь владельца
лодки.
— Не знаю, придется ли еще с тобой встретиться. Ты скажи по крайней
мере твое имя.
Рулевой усмехнулся и сдвинул на затылок красный тюрбан.
— Зовут меня Керим-Гулем, кузнец. А тебя я узнаю, хоть ты и не говорил твоего имени. Твой вороной конь с легкими стройными ногами и лебединой шеей может принадлежать только тому, про кого уже рассказывают сказки и поют песни. Если ты будешь здесь драться с язычниками, я приду в
твою дружину.
Кара-Кончар его уже не слушал. Он внимательно вглядывался вдаль, откуда по другой стороне канала приближалась туча пыли.
Вырисовывались конские морды и склонившиеся к гривам кипчакские всадники. Они кричали, хлестали коней, издали доносился глухой шум и рев
хриплых голосов.
Впереди скакал человек на большом белом коне. Он мотался в седле, готовый свалиться. Белый тюрбан и желтый халат были в кровавых пятнах;
конь был залит красными потоками, а в шее коня застряла длинная стрела.
Кипчаки вихрем пронеслись по мосту.
— Они близко, они за нами! Спасайтесь! — донеслись их отчаянные крики.
Кара-Кончар около ворот города сдержал вороного жеребца, который горячился и плясал, видя мчавшихся коней. Кипчаки влетели в ворота, за ними въехал Кара-Кончар со своими спутниками. Ворота с тягучим скрипом
задвинулись, и сторожа заложили их тяжелыми бревнами.
Один всадник остановился около сторожей и рассказывал :
— Новый султан Хумар-Тегин послал нас захватить две сотни монголов.
Они угнали наш скот. Увидев нас, они помчались, как испуганные крысы,
бросив захваченное стадо. Кто знал, что они готовили западню и нашу гибель! Около сада Тиллялы налетели на нас из засады тысячи две этих бешеных язычников. Они окружили нас со всех сторон, поражали издали длинными
стрелами, сбивали всадников и ловили лошадей. Все наши храбрецы погибли
там! Вот все, что осталось от нашего отряда. Зачем только султан послал
нас на эту бойню?
— А зачем вы избрали себе поросячьего султана? — воскликнул Кара-Кончар.
Все оглянулись: кто осмелился сказать такое слово про султана?
А Кара-Кончар продолжал кричать:
— Аллах и трусость выгнали из Хорезма злую суку, царицу Туркан-Хатун,
и всю свору ее прихлебателей. Убежал и толстозадый шах Мухаммед; теперь
собаки рвут его падаль! Когда стая шакалов выметена ветрами бури, вы решили выбрать себе новое огородное пугало Хумар-Тегина! Порядочный хозяин
ему не доверит даже стадо облезлых козлов, а вы сделали его начальником
войск, и вы же вручили ему защиту города!.. Рабское вы племя! Не можете
жить без палок...
Два джигита, спутники Кара-Кончара, загородили его.
— Тише, Кара-Кончар! Ведь здесь кругом кипчаки. Они одного с шахом
рода. Поедем отсюда!
Воины и сторожа, бывшие у ворот, онемели от слов "черного всадника".
— Что за смелый джигит! А ведь он сказал правду. Разве Хумар-Тегин
раньше отличался в бою, разве он выделялся бескорыстием или умом? Вся
сила его в том, что он ходил хвостом за шахиней Туркан-Хатун. С таким
султаном мы все пропадем.
Кара-Кончар медленно ехал по главной улице Гурганджа и черными суровыми глазами посматривал на встречную толпу. Своим спутникам он сказал:
— Отправляйтесь на базар, найдите там чайную Мердана. Все его знают.
Там ждите меня. Сейчас я поеду один.
Половина лавок базара была закрыта. В тех же, где грудами лежали шелка и тонкие шерстяные ткани, продавцы уже не зазывали покупателей. Они
тоскливо сидели кружком и рассуждали: что будет?
— Если враги осадят город, мы не продадим ни локтя. Кто захочет покупать, когда язычники, как звери, ворвутся в город и все возьмут даром?
Еще уцелеет ли наша голова?
"Башня вечного забвения" находилась возле дворца хорезм-шаха. Одним
боком она выходила на площадь. Подъезжая к ней, Кара-Кончар всматривался
в небольшие круглые отдушины, заменяющие окна, и думал: "Где, за каким
окошком запрятана она, цветок пустыни? Жива ли она? А если. жива, то
сохранила ли она сладостные черты невинного лица, светящиеся глаза и
нежные девичьи руки? В этой ужасной башне люди сходят с ума, женщины обращаются в дряхлых старух... Может быть, и Гюль-Джамал, прикованная
цепью к стене, теперь..." — и он ужаснулся, подумав, кого он увидит.
Лучше смерть, сразу смерть в бою, чем увидеть ее, свет его жизни, иной,
безобразной, безумной...
У подножия башни, близ низкой железной двери, на ступеньках дремал
бородатый сторож с кривой старой саблей на коленях. Возле него на коврике лежало несколько сухих лепешек и в деревянной чашке два черных медных
дирхема. Плохо сейчас родственники заботятся о заключенных! Думают лишь
о себе, как бы самим спастись! А в отдушины стены просовывались костлявые, сухие руки и слышались крики:
— Вспомните о страдающих! Бросьте кусок хлеба лишенным света!
— Эй, старик, подойди ко мне! — сказал сторожу Кара-Кончар.
Старик очнулся, мотнул седой бородой и уставился на джигита, не думая
вставать.