наменитый художник Эдуард Риф. Прислушайтесь, как звучит: Эдуард — гордо
и величественно, как раскат грома, Риф — лаконично и ослепительно, как вспышка
молнии!
Хм. Еще бы! Я долго подбирал псевдоним. А то, что за имя — Паша? Глухое,
как дырявый барабан. А фамилия еще хуже… Я не стану вам её называть, ладно?
Зовите меня — художник Риф. Можно без слова «знаменитый», ведь я прославлюсь
лишь в будущем, возможно, только после смерти.
Но вы, наверное, спросите, почему сейчас мои картины никто не покупает и
они нигде не выставляются. Ну, во-первых, их у меня не так-то и много, чтобы
продавать направо и налево. Во-вторых, я твердо уверен, что должен оставаться
вне поля зрения критиков. До времени. Пока не напишу ту самую Картину
(заметьте, Картину с большой буквы!), которая завоюет мир. Все знаменитые
художники в своё время были в андеграунде. Поверьте, мы очень терпеливые.
… … …
Меня разбудило солнце.
Оно не порадовало, а напротив — разозлило: две недели на Старом хуторе
почти беспрерывно лил дождь, а утром следующего дня мой отпуск заканчивался, и
ровно в шесть ноль-ноль, я должен был заступить на смену на государственной
сигаретной фабрике, где работал слесарем шестого разряда, несмотря на то, что
по призванию был художником.
Я понимаю, погода тоже имеет право на выражение чувств, но зачем же было
мешать моему творчеству? Каждый вечер, перед тем как заснуть, я умолял небо
прекратить дождь, но утром обнаруживал, что погода снова в депрессии.
Жил я в заброшенном доме, в принципе, вполне пригодном для отдыха. Ваша
правда, окна в нем были без стекол, а крыша протекала в нескольких местах,
однако же здесь имелось самое главное — хорошо сохранившаяся русская печь. Так
что с приготовлением пищи проблем у меня не возникало, спал я на великолепной
лежанке, мог погреться и просушить одежду, когда возвращался домой после
многочасовых прогулок по лесу весь до нитки промокший, — словом — романтика! —
жил я, как Емеля из сказки. Жаль только, что по Щучьему велению Картину не
напишешь.
Я зевнул, потянулся, как кот, достал из рюкзака, что болтался на гвоздике
над моею головой помятую армейскую флягу и хлебнул глоток воды… Да, пора было
выбираться из постели и идти в лес, к ручью: вода во фляге была гадкой на вкус.
Я набрал её из мутного колодца во дворе, как только сюда приехал, но когда в
двух шагах от дома обнаружил ручей, о фляге как-то забыл, и воду из неё так ни
разу и не попробовал. Минутку… Это конечно, покажется странным, но, несмотря на
отвратительный вкус, мутная водица прояснила мой ум.
Я слез с печи, подошел к окну, улыбнулся солнцу и внезапно будто бы
прозрел от его ослепительного света. Я понял, художнику нужно не время, а
вдохновение.
Кисти и краски, холсты и мольберт, — все это лежало в багажнике моего
автомобиля. А что, скажите, что еще нужно мастеру, чтобы сотворить великое
полотно?!
И тут я подумал: не поеду. Никуда не поеду. Останусь здесь. Посажу в
огороде картошку, разведу коров и курей, отремонтирую дом и буду жить-поживать,
славы наживать. Чихал я на сигаретную фабрику!
Я все же сходил к ручью, набрал свежей воды, умылся. А когда вернулся,
меня уже ничто не могло остановить.
И я глянул солнцу в глаза: задержись, мгновение! Остановись, миг!..
… … …
Меня разбудило солнце.
Оно было таким же прекрасным, как на сотворенной мною Картине… Но как же
это я оставил её во дворе не смекнув, что снова мог пойти дождь? Эх, растяпа!
Слава Богу, что день снова выдался погожим.
Я уложил шедевр в салон своего «запорожца», художественные «орудия» — в
багажник и поехал в город.
Стоп-стоп, не надо меня упрекать, я, конечно же, не забыл о своем твердом
решении поселиться на хуторе. Но, согласитесь, надо же было появиться на
работе, чтобы подать заявление об уходе!
До города было не больше тридцати километров, но я добрался до него лишь
через сорок минут. Это невероятно, но прямо перед моим носом на дороге будто
из-под земли возникали другие машины, и несколько раз я чуть было не угодил в
аварию. Водители знают, что иногда, особенно когда переутомишься, такие
«чудеса» случаются. Неужто я перетрудился? Хм, бывает же!..
Дома я тщательно побрился и переоделся. Невероятно, но оказалось, что у
меня два абсолютно одинаковых костюма и галстука, никогда раньше этого не
замечал. Однако самое странное было впереди: сбрив бороду, я увидел в зеркале
не долговязого и тощего шатена с умными глазами и отпечатком романтичности на
лице — таким я был раньше, — но гордого, способного на поступки мужчину.
На фабрику я поехал на машине, правда, несмотря на недавнее осознание
собственного достоинства, все теми же черепашьими темпами.
Вскоре я понял, что моя спешка ни к чему бы не привела: я не застал
начальника в его кабинете. Пришлось коротать время в мастерской. Мои бывшие
коллеги, слесари, как всегда до получения нарядов, забивали в «козла». Я их
поприветствовал, но никто даже не потрудился посмотреть в мою сторону. Ну и
ладно. Я не люблю домино (хотя это и не давало им повода не здороваться),
чтение мне кажется более увлекательной заменой безделью. «Рыба», — воскликнул
кто-то, и доминошники начали новую игру.
Я сгреб в одну кипу разбросанные по всей мастерской газеты. Интересно было
узнать, что же произошло в культурной жизни за минувшие две недели.
«Рыба», — повторил с прежней интонацией тот же голос.
«Известный кинорежиссер Артур Гураль приступил к съемкам новой
полнометражной кинокартины «Энио»», — кричал один из анонсов. («Может мне
переквалифицироваться в киношники?» — подумал я, перелистывая страницы. У меня
было несколько дельных киноидей...) «Все значительное начинается с мелочей...»
«Рыба», — сказали за игровым столом, и в глубине души я злорадно
усмехнулся: «рыба» третий раз подряд — это было действительно смешно.
«...Все значительное начинается с мелочей. Так главная героиня фильма Инна
решила вернуть своего возлюбленного, для чего прибегла к ворожбе и магии. Но
желание изменить чью-то судьбу, никогда не приводит к добру...» ...«рыба»...
«…Инна становится колдуньей и попадает на черный шабаш. С виду, участники
шабаша — ведьмы и колдуны — благопристойные граждане общества. Порой это
несколько забавные люди, шутники. Но именно они — возомнившие себя властелинами
человеческих судеб — толкают героиню на преступление...» ...«рыба»…
Ну, это уже слишком. Выкрики, шум — это же невыносимо! Чертова «рыба»,
чертов «козел», чертово домино!.. Я демонстративно швырнул газеты в сторону
игроков и гордо вышел в коридор. И вовремя: навстречу по коридору шел
начальник.
Я поправил галстук, проверил на месте ли заявление — оно лежало, как и
положено, во внутреннем кармане пиджака...
…«рыба»...
…почти не обратил внимания на всякие там возгласы, и твердым шагом пошел
навстречу шефу. Я был уверен, что больше никогда не переступлю порог мастерской
и, было уж, раскрыл рот, чтобы сказать об этом начальнику (в мягкой манере,
разумеется), как вдруг... он растворился в воздухе.
Мой начальник — человек уравновешенный, игры в прятки не в его стиле. Тем
не менее — факт всегда остается фактом — он исчез.
Я сильно сдавил пальцами виски, крепко зажмурил глаза, распахнул...
Начальник шел по коридору...
…«рыба»...
…начальник снова исчез. И тут я понял, откуда брались автомобили на дороге
и почему у меня два костюма: время остановилось. Точнее, оно зациклилось в
пределах нескольких секунд, заело, как заезженная виниловая пластинка.
Мой шеф в очередной раз исчез; появился; «Рыба», — донеслось из
мастерской; «Рыба-рыба-рыба...» — чредой бесконечных повторений откликнулось
эхо из глубины моего сознания. «Это, наверное, какая-то игра», — робко
прошептал мой внутренний голос. Лучше бы он сказал, что я сошел с ума.
Да, это действительно была большая, бесконечная и страшная игра. Игра, в
которой нет целей, и некуда идти; не к кому идти; игра, в которой ничто
по-настоящему не движется, никто не рождается и не умирает, потому что смерть
правилами не предусмотрена; игра, которую затеяла со мной мертвая вечность,
пустота. И это было очевидным: именно так выглядит бездна!
И тут я почувствовал удар в позвоночник. Я упал на колени, с трудом
обернулся и, конечно же, никого не нашел у себя за спиной. Удар по спине, в
живот, по глазам... Я взревел от боли, но эта боль была рождена осознанием
того, что люди вокруг никогда меня не услышат… и не увидят, и не почувствуют. В
моем зверином реве прозвучало усиленное в тысячи крат мое человеческое
несовершенство: все, что меня окружало было смертным, а я — вечным.
Мое сознание охватил мрак. В панике я бросился прочь от мертвой вечности,
как зверь, спасающийся от лесного пожара и ищущий место, где нет огня.
… … …
Меня разбудило солнце.
Вечное солнце. Оно показалось мне черным.
По аллеям прогуливались люди. Туда-сюда шнырял милицейский патруль. Рядом
со мной, на траве, маленький мальчик играл с собакой. Я всегда любил детей. Но
этот ребенок был некрасивым. Во вчерашней жизни я ни разу не встречал
некрасивых детей.
Я лежал посреди центрального городского парка. На мне уже не было ни
пиджака, ни галстука. Рубаха и брюки были в болотной грязи, и от меня исходил
непереносимый зловонный запах. Интересно, как это я умудрился отыскать в моем
городе болото? Я не помнил. Нужно было привести себя в порядок, и я поспешил
принять «душ» под фонтаном (всю жизнь об этом мечтал).
Фонтан «охраняли» здоровенные львы. Будь они настоящими львами, а не
медными скульптурами, они бы все равно не учуяли меня. Я смело разделся до гола
и стал под фонтан, но тут услышал детский крик:
— Мамуля, смотри, он тонет!
Я, наверное, покраснел, да?..
Ребенку было лет семь. Он показывал пальцем в мою сторону. Мамуля тоже
смотрела вроде как на меня. Это была молодая, весьма симпатичная женщина.
— Что ж, сынок, — молвила она и присела на корточки, чтобы быть одного
роста с сыном. — На корабле, очевидно, произошла катастрофа. Наверное, капитан
незаурядный пьяница.
— Как дядя Костик? — заключил мальчик.
— Да… Ох уж этот твой любимый дядюшка...
Я обернулся. За моей спиной плавал опрокинутый на бок импровизированный
корабль в виде куска пенопласта с мачтой из спички и парусом из конфетной
обертки.
И тут я решил сотворить чудо. Должны же быть какие-то привилегии у
невидимки! Вот первая — творить чудеса. Я подогнал «судно» к себе поближе и
принялся ремонтировать его парусное вооружение, как вдруг... возник другой
парусник, абсолютная копия того, что был у меня в руках. Гонимый попутным
ветром, резво рассекал опасные волны фонтана. Я разинул рот от удивления и
долго пытался уразуметь, в чем же суть этого «фокуса», пока кораблекрушение не
повторилось.
Все было просто. Похищенный мною предмет сей же миг заменялся на новый.
Мертвый мир восстанавливал справедливость. Я же забыл: мертвым он был лишь для
меня одного. Такое положение вещей вдохновляло. Тут же ко мне вернулось чувство
голода. И вообще, я ощутил себя нормальным человеком. Мой мозг начал
генерировать идеи. Я обрел надежду на возвращение.
Я выбрался из фонтана, натянул брюки, оставшуюся одежду выбросил в урну
для мусора и — жизнерадостный и решительный — твердой походкой зашагал в
направлении ближайшего торгового центра.
Джинсы, легкие кожаные туфли и несколько рубашек разных фасонов я подобрал
себе быстро и без проблем. А вот с предметами профессионального труда дело
обстояло сложнее.
Сперва я запасся красками — думаю, на год мне бы их вполне хватило. Потом
вспомнил про рамочки и подрамники. Особенно важным было найти хорошую рамку для
моей гениальной Картины. Потом я увидел на полке картон (кстати, очень высокого
качества) холст и грунтовку для него…
Я чувствовал себя ребенком, которому подарили игрушки всего мира. Даже
руки в локтях немного дрожали.
В общем, взгромоздил я на себя прилично, еле из отдела вышел. И тут же все
бросил: идиот, кретин! Я ж теперь вечный! Заходи куда захочешь бери, что
пожелаешь, и когда тебе это заблагорассудиться. Сейчас ведь не это главное:
съесть бы чего-то…
Я немного понаблюдал из окна универмага за происходящим на площади. Засек
время. Получилось, этот мир живет ровно сто тридцать пять секунд. И из
супермаркета направился к автостоянке. Как только я там оказался, появилась
серебристая «нива».
Хозяин запер автомобиль. Я очень вежливо изъял из его волосатых рук ключи
зажигания и пульт сигнализации и через считанные секунды был уже за рулем. Я
запустил двигатель и отъехал чуть в сторону. Эпизод с автомобилем повторился.
Теперь уж без моего участия. На стоянке припарковался тот же автомобиль; вышел
тот же владелец; запер машину; преспокойно пошел в магазин. Я ликовал: не
будучи каким-то там миллиардером, я мог иметь все, что мне заблагорассудится —
дачи, автомобили, яхты, любое имущество.
Сразу же, как начался очередной цикл, я нажал на педаль газа и поехал к
следующему пункту своей «экскурсии» — в ресторан «Грёза». Две минуты пятнадцать
секунд я мог смело выжимать из двигателя всю его многолошадиную мощь и не
опасаться, что в меня кто-то врежется.
Вот уже пять лет я копил деньги на новый автомобиль. Мне порядком надоел
прихотливый «запорожец», который достался мне от покойного душки. Я мечтал о
«ниве». Теперь мечта сбылась.
Я проехал приблизительно половину пути от магазина до ресторана, и только
тогда сообразил, что ошибся в своих расчетах, и что в момент, когда кончится
мое время, и истекут эти злосчастные две с четвертью минуты, я могу попасть в
аварию. Когда закончится очередной цикл, люди, автомобили, вообще — все
движущееся в один миг возникнет в неизвестных мне точках пространства. Возможно
— под колесами моей машины, возможно — в этом вот салоне. Когда я двигался
пешком, медленно, я успевал изучить окружающих. Столкновения были маловероятны.
Теперь же я запросто мог сбить человека. Я не знал где кто или что появится, я
не знал прошлого и потому не мог знать будущего. Оставалось каких-то двадцать
пять секунд. Поздно.
Я не успевал возвратиться к универмагу, где все изучил. Я не мог
остановиться на тротуаре или нырнуть в какой-нибудь двор: людные места. С
быстродействием компьютера я перебирал в памяти всю известную мне информацию об
окружающих меня улицах, площадях, подворотнях. Тщетно. Я обнаружил, что свой
родной город я знаю не лучше, чем африканские джунгли.
Выручил меня газонокосильщик. Его адская машина имела такой устрашающий
вид и делала столько шуму, что взрослые и дети старались держаться от нее
подальше. Он косил траву рядом с дорогой. Оставалась какая-то пара секунд до
конца цикла. Я выскочил на бордюр на приличной скорости и лишь тогда нажал на
педаль тормоза.
Когда мотор заглох, автомобиль стоял на некошеной траве. Я перевел дух. На
этот раз все обошлось. Оставшиеся триста-четыреста метров до ресторана я
преодолел пешком. С этих пор я зарекся пользоваться в этом мире каким-либо
транспортом.
В ресторане меня накормили досыта. Точнее, я сам себя накормил. Не мог же
я сесть за столик и ждать официанта.
Я сразу пошел на кухню и выбрал себе из меню все, что полагается: пару
эскалопов, мой любимый картофель «фри», бутылку «Муската «Черного камня»
сорокалетней выдержки... Пообедав, я сказал всем спасибо и проверил, все ли
мною съеденное возвратилось на кухню. Результат оказался положительным: еда и
вино выглядели нетронутыми, а я был сыт. Я помыл посуду, закупорил бутылку с
остатками вина — это было хорошее вино, не оставлять же его здесь, в ресторане
— и собрался, было уходить, как вдруг, послышался шум мотора. Звук этот был
лишним.
Можно было не подходить к окну и не проверять остроту своего слуха. Но я
подошел. И проверил.
Перед самым входом в «Грёзу» остановился роскошный «мерседес» последнего
года выпуска. Элегантно открылась дверца и из машины выкарабкался маленький
бородатый старикашка поразительно гадкой внешности. Он был одет в длинный
черный плащ. Изначальный ярко-синий цвет плаща кое-где еще пробивался сквозь
слой вековой грязи, но такие участки были малоприметными. Поэтому, правильнее
будет считать, что плащ был черным.
Старикашка был обут на босу ногу в кроссовки того же цвета, а в руках,
будто фокусник, вертел небольшую трость. Голову его венчала широкополая шляпа —
единственная незамусоленная вещь из всего его гардероба. Убор этот, по всей
видимости, был шит для какого-нибудь придворного француза во времена последних
Людовиков. Где старикашка отыскал эту шляпу? Это было любопытной загадкой. Но я
решил его об этом не спрашивать. Ведь старик явно думает, что он один в этом
мире. И ему, кажется, нравится быть одному: вон как улыбается. Мысль о
конкуренции может его разозлить. Еще не известно, что у него за трость такая.
Может там внутри — кинжал.
Старикашка запер «мерседес» и направился в ресторан.
Запер. На ключ!
Значит, я ошибся: он знает о моем существовании. Или здесь, кроме нас
двоих, живут и здравствуют другие люди? Множество людей. Что ж, вполне может
быть. Я ведь в этом мире чуть больше суток. Я — как младенец — еще ни к чему не
приспособлен. Меня здесь ждут опасности, испытания. Чтобы заработать право на
существование в каком-либо новом для тебя мире, нужно выдержать сотни, тысячи
испытаний. Несколько уроков я уже получил. А сколько их ждало меня впереди…
Скрипнула входная дверь. Это старикашка зашел в зал ресторана. Я спрятался
за штору. Стены и потолок зала были облеплены зеркалами. Сплошь зеркала.
Наблюдать за старикашкой было нетрудно. По логике он должен был пойти на кухню
и выбрать свои любимые блюда. Тогда бы я тихо, как мышь, прошмыгнул к выходу.
Но нет же, он поступил иначе.
Проще поступил, грязный старикашка. Он сразу уселся за стол, отобрал у
одного из посетителей тарелку с недоеденным супом и принялся суп этот доедать.
Меня чуть не стошнило, когда до меня дошел запах от его одежды.
О, это был не просто запах! Это невыносимое зловоние было мне хорошо
знакомо. Пахло болотной гнилью. Я прикрыл нос и рот ладонью и другой рукой
потянулся к рычажку, запирающему окно. Мне нужен был воздух. Обыкновенный
пыльный городской воздух, которым можно было дышать.
Я практически бесшумно приоткрыл окно и сделал полный вдох. На все легкие.
А потом посмотрел вниз. Совершенно случайно. Посмотрел и... чуть не вывалился
из окна: в старикашкином «мерседесе» был человек. Девушка лет восемнадцати.
Нет, она не сидела в салоне. Она стояла. В салоне и... на земле одновременно.
Она вросла в старикашкин автомобиль. Она была мертва.
Это было невыносимое зрелище. И я произнес громкое гортанное «уа».
Старикашка тут же вскочил и подбежал к окну. Он одернул штору и бросил
короткий взгляд на меня, потом — на свою машину. И снова посмотрел прямо мне в
глаза. В его взгляде не было и доли удивления. Он не был обескуражен, как я. Он
лишь спокойно сказал:
— А, это ты, Шпонка-Риф? Ты что ли в прятки со мной играешь, хм. Давай-ка,
садись за стол. Неплохой повод выпить на брудершафт... Да что это с тобой,
Шпонка-Риф? Иль ты из-за той девки в моем «мерсе» такой бледный?
Не узнаю тебя. Экое зрелище! Ты же знаешь, — эта девка, как и все другие
люди, ходячий мертвец.
Для иллюстрации старикашка пнул в плечо своего соседа по столику. Тот упал
и помер. Через какое-то время сосед снова появился. На прежнем месте. Еще один
сосед: тело первого так и осталось лежать у стола. Старикашка почему-то
печально вздохнул, а потом отобрал у нового соседа новую тарелку с супом. Не
наелся, значит.
— Ну, хорошо, если ты настаиваешь, я отгоню машину куда-нибудь в сторону,
и твоя барышня снова появится. Целая и невредимая... Эй, Шпонка-Риф, да что ж с
тобой, ты куда?..
Вы, конечно же, догадались: я выбрал момент, когда старикашка отвернулся
и... что есть сил, рванул. Эх, ноги мои ноги! Страшно мне стало. А когда мне
страшно, я очень хорошо бегаю.
Долго я бежал. Боялся, что старикашка за мной гонится. Ведь, несмотря на
то, что он старый, догнал бы, как пить дать догнал. Ведь он никто иной, как
колдун. А то, откуда бы ему фамилию мою знать — Шпонка — и псевдоним — через
черточку. Вот и получается: Шпонка-Риф… А может это сам сатана?
Я добежал до парадного подъезда какого-то учреждения. «Институт
исследования занятости населения», — прочел я вывеску. И понял: здесь мое
спасение. Здесь, в этом здоровенном здании, очень напоминающем каракатицу,
колдун или дьявол, или кто он там, словом, старикашка миллион часов может меня
искать — не найдет. Вот зайду в какой-то кабинет и пропаду — ищи меня свищи.
Да, скрываться здесь от кого-нибудь лучше, чем в лабиринте.
Дурак я все-таки. Ох, дурак. Сразу ведь можно было догадаться, что старик
колдун. По одежде. И несет от него, будто он двести лет не мылся. Двести лет!..
Точно, колдун. Так это же он, он время остановил! А на меня это не
подействовало. Я картину писал во время его колдовства. Теперь же он и меня
заколдует. Ох, плохи мои дела. Небось, старикашка только потому за мной не
погнался, что нет у него необходимости за жертвами своими по городу бегать. Вот
доест он суп, вернется домой — в свою колдовскую каморку, скажет заклинание
и... пропал Шпонка-Риф, остановилось его драгоценное время. Что же делать? А
вот что. Рисовать. Красками. Углями. Огрызками карандашей. Рисовать. Творить.
Нет у старикашки власти над творящими. Не в силах он заколдовать художника! Ну,
держись, старикашка, держись, сатана!..
И все-таки, почему он назвал меня Шпонкой-Рифом? Ведь мое настоящее имя
Павел Шпонка и мой псевдоним Эдуард Риф — это, как небо и земля, они не могут
сочетаться. Да еще — через черточку. Странно все это.
… … …
Меня разбудило солнце. Я порадовался, что проснулся и тут же продолжил
рисовать: портреты людей, виды из окна; с натуры, по памяти; ручками,
фломастерами, карандашами, огрызками карандашей. Я должен был противостоять
колдуну. Хотя бы, чтоб выиграть время. Вот колдонет он пару раз, пока я рисую.
Глядь, ничего не выходит. Плюнет, и не станет попусту меня преследовать. А я за
это время, будьте уверены, найду другие средства себя защитить. Более надежные,
чем рисование.
Однако чтобы защитить себя, нужно иметь хоть какую-нибудь информацию о
колдуне. Кто он: по профессии, по интересам? Ха! Я ведь даже не знаю, как его
зовут. Когда он просыпается, когда ложится спать. Может, не спит вообще?
Сколько ему лет. Когда он завтракает, обедает, ужинает; ест ли он кроме чужого
супа еще что-нибудь? Судя по тому, какой он ленивый, его обиталище где-то
неподалеку от ресторана. Где именно, и что это: квартира, частный особняк или
все-таки каморка без окон?.. Мало я знаю о старикашке. Ох, как мало! А значит,
плохи мои дела. Ужасно плохи.
После встречи со старикашкой я стал держаться ближе к людям. В данный
момент я находился в кабинете начальника отдела социологии. К нему, видимо по
вопросу устройства на работу, зашла бывшая студентка, а теперь — «молодой
специалист-социолог». Другой бы сказал, что это не очень красивая девушка.
Фигурой, да, хороша. А вот черты лица неправильные. К тому же — рыжая. Вот и не
замужем.
Свои документы она на стол начальника аккуратно в папочке положила. Я эти
документы изъял. Получил копию, можно сказать. Диплом. Направление. Паспорт.
Инна Бережко. Точно — не замужем.
Наивной она была. Ручками своими застенчиво колени прикрывала. Эх,
посмотрела бы она на ухмылку этого старпера. Он спиной к ней стоял. Кофе у окна
готовил. И ухмылялся. Не нужны ему были Иннины коленки. Этот кот-блудун не на
коленки, на всю ее зарился. Ох, не работать ей в отделе социологии. Потому что,
блудуну надо будет покориться. А она не покорится.
Я отобрал у Инниного начальника чашечку с кофе, сербнул пару раз. Хороший
кофе приготовил блудун. Не одну, видать, девчонку таким кофе уже попотчевал. Но
я кофе пил, а сам рисовал, карандаша от бумаги не отрывая. Ведь нельзя мне было
останавливаться.
Но эту сцену кабинетную я решил все же не запечатлять. Не лежит у меня
душа к жанровым сценам. Я Инну рисовал. Портрет ее. Понравилась мне Инна
Бережко. Глазами понравилась. Они у нее были не такие, как у всех. Настоящий
взгляд, как в настоящей жизни.
Рисовал я, рисовал, а потом глянул в эти глаза в очередной раз и не смог
больше от них оторваться. Смотрел в эту бездну, в синеву эту бесконечную и не
мог понять, что со мной происходит. А в воображении разные картинки возникали.
Яркие, красочные: море, парусник, ветер — сильный, порывистый, холодный ветер.
Холодный, но приятный.
Не знаю, как все произошло. По каким законам мира этого заколдованного, но
в какой-то момент, выронил я из рук карандаш. И лист бумаги с недорисованным
портретом на пол упал. Потому что, лицо Инны Бережко к моему лицу приблизилось,
и она меня поцеловала.
И тут же к ней стыд ее вернулся. И она, застенчивая и покрасневшая от
стыда, кротко вниз глаза свои опустила. Хотела и вовсе убежать. Да только,
успел я ее обнять. И к себе прижал: что же ты краснеешь зря, счастье ты мое
синеглазое? Никуда я тебя теперь не отпущу. Мое ты. Мое счастье. На всю жизнь.
И вдруг я пришел в себя. Я обнимал девушку, которая только что сидела на
стуле. Инну Бережко. Стул остался пустым. Она не просто ожила. Я ее каким-то
образом оживил. Я украл ее у мертвой вечности.
Инна подняла глаза и снова посмотрела на меня. Казалось, мы знаем друг
друга целое тысячелетие. Не сразу она поняла, что же на самом деле происходит.
… … …
Нас разбудило солнце. Мы лежали в парке на траве. Мы были похожи на Адама
и Еву. Мы были счастливы и, казалось, никто и ничто не в силах это счастье
разрушить. И я рассказал Инне свою историю, как рассказал вам.
Она долго не могла во все это поверить. Это очень трудно — поверить в
небыль. Тогда я показал ей людей. Мы прошлись по улицам города, по аллеям
парка. И когда она, наконец, поняла, что все мои слова правда, что мы одни в
этом мире — вы же согласны, старикашка не в счет — она просто заплакала.
Но я ее уверил, что все прекрасно, все хорошо. Ведь мы с ней вдвоем можем
сесть на какую-нибудь яхту и уплыть далеко-далеко, за горизонт. Там, за
горизонтом, мы наверняка найдем какой-нибудь необитаемый остров. Мы станем жить
вдвоем, вместе, среди кокосовых и банановых пальм, как в раю. До самой
старости. А еще я могу запросто научиться водить самолет. Небольшой, конечно
же. И тогда мы не уплывем, но улетим. Далеко-далеко. В неизвестные края...
— Почему ты не хочешь оживить всех, как оживил меня? — спросила Инна,
когда перестала плакать. Мы шли с ней тихой тропинкою парка. Я выбрал ее
намеренно: на первых порах Инна не должна была видеть людей. Они ее
расстраивали. А здесь были птицы. Много птиц. И мы слушали, как они поют свои
песни.
Вот укромно на ветке умостился скворец. Я никогда не видел скворца так
близко. Он выводил веселую трель. Я взял скворца в руки. И он умер. Но появился
новый скворец и продолжил петь. Инна с ужасом смотрела на меня. Я держал в
руках мертвую птицу.
— Видишь, я этого не могу, — сказал я ей. — Я не люблю скворца. Мне все
равно, живой он или мертвый. Мне нравится его песня, но я его не люблю. Я знаю,
это очень злая правда. Но пока я равнодушен, мне его не оживить.
Инна посмотрела мне в глаза, и я понял: продолжать нельзя. Слов
достаточно. Она все чувствует и все понимает. Но я не удержался.
— Я люблю тебя, — произнес. Я хотел обнять ее. Так же крепко, как в первый
раз. Ее губы было коснулись моих. И вдруг, она оттолкнула меня. Сильно.
Отчаянно. И снова на глазах ее появились слезы.
— Нет. Не хочу жить в таком мире. Где все мертво движется.
Она бросилась бежать. Я не сразу сообразил, что произошло, а когда ринулся
за ней вдогонку, было уже поздно. Она выбежала на проспект и на остановке
вскочила в трамвай.
Его двери захлопнулись прямо перед моим носом. Трамвай тронулся, и я
погнался за ним. Долго бежал, пока он не исчез. Пока не растворился в воздухе.
Инна исчезла вместе с ним.
… … …
Я давно уже сбился со счета, сколько раз меня разбудило солнце.
После нашего расставания с Инной я вернулся жить в родную квартиру.
Каждый раз после пробуждения я спешно завтракал, одевал свой вечно новый
костюм, повязывал галстук, начисто брился, подмигивая своему отражению в
зеркале, и говоря ему что-то вроде «может быть сегодня нам повезет?!», а затем
отправлялся на поиски старикашки.
Я больше не боялся его. Напротив, теперь я стал искать с ним встречи. Если
я сумел оживить человека, значит, мы были со старикашкой на равных. Я несколько
раз заходил в ресторан «Грёза», надеясь встретить его там. У ресторана уже не
было «мерседеса». Старик отогнал машину с прежнего места, как и обещал. Каким
образом ему это удалось, понятия не имею. Девушка, которую я видел в машине
мертвой, теперь была жива. В момент скачка времени она появлялась, как по
мановению волшебной палочки у выхода из ресторана и грациозной походкой
дефилировала по тротуару. Я был очень рад видеть ее живой. Пусть жизнь ее
длилась всего две минуты с четвертью. Пусть так. Это все же намного лучше, чем
торчать из «мерседеса».
Вскоре нашел я и самого старикашку. Жил он в доме напротив «Грёзы», в
роскошной пятикомнатной квартире, которая сплошь была завалена разными вещами.
Были и великие ценности среди хлама. Картины Леонардо да Винчи, Рафаэля и
Пикассо, статуэтки и амфоры из античной Греции, а так же древние китайские
вазы, но музейные ценности с некоторых пор меня не интересовали.
Старикашка ходил на различные работы: на киностудии он снимал кино, на
телевидении — мыльные оперы; проектировал в институтах дома, дворцы, башни,
компьютеры, экскаваторы, корабли; выпускал миллионными тиражами газеты и
журналы, книги. Иногда он ездил на космодром и запускал в космос спутники. Я же
думал, как поскорее выбраться из мертвого мира.
После экскурсии по квартире он усадил меня за обеденный стол. Да за какой
стол! Форель, ветчина, жареный поросенок и утка в яблоках, устрицы... Я в жизни
еще не пробовал устриц. Изумительный вкус.
— Да ты с вином, с вином! — посмеивался старикашка. А сам кушал суп.
— Люблю суп. И для желудка хорошо, — повторял он и ел, ел, ел...
— А коньяку не желаете? За компанию, — спрашивал его я.
— Вообще-то я редко и мало пью. Но с тобой, Шпонка-Риф, выпью.
— А помните, как мы с вами познакомились? — задал я свой каверзный вопрос,
но через мгновение об этом пожалел.
— Я то помню, Шпонка. А вот ты, помнишь ли нашу встречу ты, а?.. Ты чуть
под машину тогда не угодил. Бежал по улице с вот такими глазищами. Прямо по
шоссе. По центру. По разделяющей. Я тебя подобрал, коньяком отпоил. Ну и сам до
чертиков напился. Еще бы: я же живых людей отродясь не видывал. Думал, один я
во вселенной вот такой уродец. Оказалось, что не один. Есть еще Паша Шпонка...
Да, а с чего это ты тогда, в «Грёзе», от меня, как от негодяя какого-то убежал?
Ответить на этот вопрос было трудно. Ну что мне было сказать, что я боюсь
его, колдуна? Но теперь-то я его не боялся!
— Да спешил я. Очень сильно спешил, — стал я врать.
— Странный ты, Паша человек. Куда ты мог спешить, если вокруг всегда все
по-прежнему? Темнишь, — он махнул рукой, — Ну... темни.
Обиделся. Но я решил продолжить разговор.
— А где это мы с тобой болото нашли?
— Ну, наконец, Паша, ты перешел на «ты»... А болото... Не совсем болото.
Ты в речку купаться полез. В нашу. В городскую. Ну и я за тобою вслед. Оба —
прямо в одежде — в городскую сточную канаву. Речка то Вонючкой зовется. В любом
городе есть такие речки. Я об этом статью в газете совсем недавно читал.
А потом мы с тобой, Паша, на митинг пошли. На политический. Ты о
национальной культуре речь толкнуть решил.
Тебя, конечно же, никто не слушал. Там, на митинге, другой оратор
выступал. Ты ему промеж глаз кулаком и саданул. Он рухнул. Снова возник. Ты ему
еще раз промеж глаз. Он снова появился. Я тебе стал помогать... Потом мы на
депутатов переключились. Потом — на милиционеров. Там много людей было.
Помнишь: я — апперкот, ты — хук левой, хук правой; ногой в живот… Через
час мы гору трупов навалили у трибуны. Что сказать, «повеселились»... Давай
лучше выпьем.
— Давай, — согласился я. — На брудершафт... Тебя как зовут то?
Запамятовал...
Старикашка в ответ побагровел и уронил рюмку с коньяком на пол.
— То есть как это: «как зовут»? Ну ты и сволочь, Шпонка-Риф. Это что же
получается? Я к тебе, значит, со всей душой, а ты как зовут меня спрашиваешь?
Все, — подумал я, — сейчас колдонет. Останутся от меня рожки да ножки. А
он, вместо того, чтобы колдовать, превратить меня во что-нибудь эдакое, в мышь,
например, опустился на стул, снял свою французскую шляпу и... замолчал.
— Ты чего, эй! — стал я теребить его за плечо. — Ну, прости меня идиота.
А он руку мою недовольно отверг и говорит:
— Риф мое имя. Эдуард Риф.
— Ты... Ты что врешь то? Это ведь я Риф. Это меня зовут Эдуард!.. —
вскипел я.
Сам ты врешь. Это всего-навсего твой псевдоним. А я по фамилии Риф. Эдик.
Эдик Риф. Но все это мелочи. Ты внимательно посмотри на меня.
С чего это вдруг мне на тебя смотреть? — подумал я.
— Ну, что, не узнаешь? Мы с тобой двойники. Только ты… без бороды. А
бороду приклеить — в точности я.
У меня закружилась голова, комната поплыла в тумане. Ноги мои подкосились,
и я рухнул на стул: я узнал его.
Я словно прошел через зеркало и встал рядом со своим отражением, — со
старикашкой по имени Эдуард Риф. Я — тот, кто написал гениальную картину и
завладел временем. Я творец, я создатель, я — бог этого мира. А старикашка —
червь, дьявол. Это ведь очень удобно — иметь старикашку-колдуна, виновного во
всех твоих неудачах и слабостях. Это он, колдун, украл у тебя твои счастье и
любовь, все у тебя украл!
Я знал, что я добрый, красивый, благородный, но не понимал, что могу
становиться жадным, тщедушным и злым в застывшем мире своих грез. Прости меня,
Риф, теперь я все исправлю. Я приму тебя — свою некрасивую половину и стану
самим собой.
Я вышел из-за стола, расправил плечи:
— Извини, старик. У меня есть дело, я спешу.
А Риф и не возражал. Он только лишь поднял на меня глаза и улыбнулся.
Да-да, он мне улыбнулся.
— Конечно, Паша, раз ты так решил, надо идти. Прощай.
Он меня уже не называл Шпонкой-Рифом. И это правильно. Но я не стал с ним
прощаться. Я сказал «до свидания».
Мне понадобилось не слишком много времени, чтобы дойти до автостоянки у
проходной сигаретной фабрики, где я оставил свой «запорожец». Я достал из
салона Картину — какой же все-таки прекрасной она была, жаль, что ее никто так
никогда и не увидит — достал из багажника топливную канистру, облил свой шедевр
бензином и поджог.
Моя Картина пылала пламенем. Солнце на ней стало просто огромным. Его
жадные протуберанцы начали меня обжигать, и я понял, что иду в ад. Там, в чреве
светила я проведу вечность, и неизвестно, выберется ли моя душа из преисподней.
Я мог все остановить перед тем, как сказал «да» своему солнцу.
… … …
До того как меня снова разбудило солнце, минула целая вечность. И все же
настал следующий день.
Я нашел Инну Бережко в том же институте. Она устроилась на работу. Нет, не
в отдел социологии. В другой отдел — статистики. Конечно же, она вспомнила нашу
с ней встречу и сказала, что будет помнить её всю жизнь. Вскоре мы поженились.
Я по-прежнему работаю на сигаретной фабрике. Нет, что вы, не слесарем:
мастером участка. Каждую субботу с Инной и сынишкой мы ходим в гости к моему
старому другу Эдику Рифу. У него большая пятикомнатная квартира. Почти в центре
города, напротив ресторана «Гроза».
Риф очень интересный человек. Я даже немного ревную к нему свою жену. Инна
говорит, что он очень интеллигентный, образованный, умный, а еще будто бы мы с
ним очень похожи. Но это вряд ли. Он гениальный художник. А я...
Я больше не пишу гениальных картин.
1993/97 г.
Редакция 2006 года.
По вопросам приобретения прав на публикацию просьба обращаться
непосредственно к автору по e-mail alaman@narod.ru