Юрий БОЖИЧ
Чи — из!..
рассказ
Я не особенно верил в эту затею. Правда, мне случалось наблюдать подобные
перевоплощения, но о легкости тут говорить не приходится. И что толку было
тащить меня на это дурацкое представление в театр — я почти не понимал, о чем
там шла речь. И всякий раз, когда голова ее склонялась к моему виску, я начинал
интенсивно трясти подбородком, выражая согласие с тем, чего я не слышал.
А дома я странным образом сравнил театр с рестораном, лишь затем, чтобы сообщить
о моей прихотливой памяти: в ней никогда не удерживались подробности меню. Один
только раз я безошибочно, по пятнам на манжетах, определил без особого, впрочем,
энтузиазма, что стол благоухал недавно курицей под каким-то экзотическим соусом.
Но это почти не вязалось с картинами кордебалета, венгерским цыганом,
исполнявшим сигареллу, и мятым, в испарине, мичманом, норовившим каждые пять
минут спросить разрешения "пригласить вашу даму". Мне чудится (а может, так оно
и было), что он даже икал.
— Ты хоть понял, почему он одеревенел? — этот вопрос перебил мой поток сознания.
— Конечно, конечно…
Человеку всегда легче соврать, если снизить пафос минуты: я искренне считал все
затеянное туфтой. Да и не хотелось мне властвовать над чувствами. Я смотрел на
ее круглое лицо, отыскивая в нем приметы необязательности моего душевного
жертвоприношения.
Она стелила постель, долго и яростно взбивала подушки — огромные и цветастые,
как спальные мешки. Вокруг халата окантовкой была прописана уже пододетая
ночнушка.
— Может, стоит еще раз сходить, — робко предложила она, расчесывая волосы. — Мне
кажется, ты не очень понял. Он ведь одеревенел, потому что…
И она принялась объяснять всю эту нелепую в своей, перебродившей на уксус,
авангардности драму воспитания чувств, где Буратино можно было спутать (да,
собственно, и путали) с Ромео. А девочку с голубыми волосами — с нервными и
однообразными героинями Достоевского. И когда в третьем действии Мальвина
говорила длиннющий монолог о любви (я помнил только ее ванько-встаньковскую
пластику — конус движений с приклеенными к сцене ногами), это, оказывается и
было прозрением для еще не покрытого корой, еще вполне очеловеченного Буратино,
который лежал тут же, изображая не то сон, не то смерть. Тут-то и начиналось
главное. Мальвина, сотрясаясь в рыданиях (актрису натаскивали, видимо, где-то на
высоковольтной подстанции — ее вибрации заставляли об этом подумать) и твердя
зелеными, так мне помнится, губами "за что? за что?", убегала в левую кулису.
Откуда тотчас выходил розовощекий Арлекин, тянущий бесконечную, как живой символ
времени, бороду Карабаса Барабаса. Арлекин открывал рот, но слова срывались на
гаснущее шипение.
— Ты помнишь эту находку режиссера? Помнишь — на заднике садовник поливает
цветы? Целые клубы подкрашенного розовым газа… А потом (правда, здорово?)
открытый рот Арлекина, фыркающий звук закручиваемого водопроводного крана. И
Буратино, входящий в дерево…
Да-да, уж это-то я запомнил — дупло, сделанное под фигуру. Литье в форму. Все,
что остается, — нос. Но и на него уже невозможно смотреть иначе, чем на сучок. И
Пьеро, смывающий грим печали, именно туда пристроит свой шелковый белый платок.
— Иди ко мне, — позвала она.
Я подошел. Уткнулся коленями в диван.
— Ну, чи-из, да? Чи-из! Скажи, и ты сразу почувствуешь, как тебе станет лучше.
Просто улыбайся и смотри, как я раздеваюсь. Смотри, я развязываю пояс халатика.
Видишь, он падает к твоим ногам?.. И халат — видишь? — он тоже соскальзывает на
пол. А теперь я расстегиваю пуговки — первую, вторую… Правда, это красиво?
Тебе ведь хочется уже сказать эти слова?.. Не стесняйся, говори. Ты скажешь раз,
второй, третий… И ты поймешь: это правда. Посмотри, какая у меня грудь.
Говори, умоляю тебя, говори!
И я сказал, вернее — спросил:
— А почему черти на сцене были голые?
Сайт создан в системе
uCoz